Достопамятное жизнеописание Его Величества Абрагама Тонелли - Тик Людвиг - Страница 4

Наконец прибыли мы к высокому замку со множеством зубцов; там высокий незнакомец опустил меня на самый высокий выступ и снова пустился в полет, даже не спросив на водку.

Я еще некоторое время побыл мышью и проворно спустился по всему замку вниз до самой земли; ибо рассудил как мышь, что человек тут беспременно свернул бы шею. Ну, вот и спустился на замковый двор, где находились люди; по их платью я приметил, что это персы; ибо у моего прежнего портняжного мастера висели на стене гравюры и с их изображениями.

Они, конечно, удивились, откуда я взялся; прибежал сам король, ибо ему уже насказали, что на дворе внезапно объявился чужестранец в неведомом платье. Король спросил, кто я таков, – а я шаркал ногой и кланялся; и не мог закрыть рот, ибо все мое чистосердечие перешло на язык; я нес невесть что, то шепелявя, то мяукая, – получился чистейший персидский язык. Я не понял ни словечушка из того, что лопотал, и – гляди-кось – все прочие персы отлично уразумели и весьма тому обрадовались. Диковинный дар, который мне нечаянно ниспослало небо! Я говорил целый день, но и посейчас не знаю, что намолол.

Первым делом постарался как-нибудь уразуметь свой собственный персидский язык, ибо был весьма озабочен, что могу в конце концов потерять рассудок, ежели изо дня в день буду нести такую околесину. В таковых обстоятельствах не преминул упражняться в языке, хотя с явным ущербом для философии. Испытывал также некоторое любопытство узнать, о чем это я могу день-деньской так хорошо болтать безумолку, ибо язык мой и вправду ни на миг не останавливался. И так изо всех сил учился туземному персидскому языку, каждый день уделял ему по нескольку часов.

Скоро достиг того, что мог говорить с понятием, и при случае частенько дивился собственной своей находчивости, что впоследствии со мной бывало нередко.

Король давным-давно знал (без моего ведома), какие в моей власти кунстштюки; посему содержали меня с чрезвычайной пышностью. Меня холили, мне подавали к столу тончайшие деликатесы и благороднейшие вина. А сверх того, деньги и почет! Словом, провождал жизнь свою, как в парадизе; и при всем том не имел иного дела, как иногда малость попревращаться. Итак, все же достиг своего намерения, принятого еще в младости.

О смертные! Не покладайте рук до времени и пребывайте стойкими на средине пути, и вы преуспеете в начинаниях ваших; добродетель всегда превозмогает!

Король персидский души не чаял в птицах, к чему я со своей стороны прилагал крайнее рачение и часто представлял их своей особой. Однажды повелел он мне репрезентовать большую персидскую птицу, какой мне до сих пор и видывать-то никогда не доводилось; меж тем мне это не стоило почти никакого труда; я превратился и стал несказанно красив. Король потом спросил меня: «Как эту птицу прозывают в моем отечестве?». На что я ответил: «Да это никто иной, как щелкун или ореховка». Чем он был премного доволен.

Сей король свыше всякой меры любил художества; он собрал при своем дворе всех искусных людей; но такого диковинного человека, каков был я, еще не видывал. Поэтому умел ценить и награждать меня по достоинству, да и я в придворной моей службе так взрачно растолстел, что даже простые лакеи возымели ко мне решпект. Всегда желал достичь подобной корпулентности и, когда был еще подмастерьем, больше всего досадовал на худобу; ну, вот теперь стал авантажной знатной особой.

Король возымел намерение пригласить в гости соседнего императора и написал ему, что заполучил к своему двору такого диковинного человека и художника, который сумеет доставить ему несчетную потеху. Я же тем временем позаботился, чтоб мне припасли большую жестяную кружку, с которой всегда расхаживал, когда покажу какой-нибудь кунстштюк. Ожидал прибытия турецкого императора с большим удовольствием.

Император турецкий и впрямь прибыл, и король вознамерился оказать ему чрезвычайные почести. Полагался при этом преимущественно на мое искусство.

По всемилостивейшему повелению моего короля навстречу императору выступили трубачи и литаврщики, и как только он приблизился, загремела янычарская музыка в самом полном составе. Потом выпалили сразу все пушки, и король, едва услышал их пальбу, обратился ко мне: «Ну, Тонерль, выручай, бога ради!». Я хорошо запомнил эти слова, и мне не надо было долго чиниться с приготовлениями.

Император прибыл, и мой король взял его под руку, чтобы немедля отвести в столовую палату. Едва император отворил дверь, как на самом пороге уже лежал я, приняв облик ужасающего дракона; и плюнул ему в лицо, – однако ж с изысканною учтивостию, – немножко пламенем. Император отступил, помертвев от испугу, а моему королю было весьма приятно, что он мог втайне уготовить ему такую радость, и он сказал: «Соизвольте, ваше императорское величество, только смелей идти вперед, сей дракон не причиняет зла тем, от кого ему хоть малость перепадает на водку».

Император с нетерпеливым страхом вытащил кошелек; я тотчас же учтиво стал на задние лапы и с изящнейшим реверансом протянул кружку; он и впрямь бросил в нее кошелек, вследствие чего я испытал большую радость; полагаю, что он сделал это со страху, ибо рассчитывал лишь на несколько золотых.

Их величества сели за стол, а я в облике дракона остался лежать у порога. Был задан великолепный пир, ибо при столь торжественных обстоятельствах персидский король не взирал ни на какие издержки; также не хотелось ему, чтобы при турецком дворе распускали слухи об его скупости. Я в облике дракона часто облизывался, по причине различных лакомых деликатесов, которыми обносили стол, на что их величества соизволили неотступно смеяться. Я ж думал: «Смейтесь надо мной, смейтесь! Вы мне славно заплатите за все ваши смехи!».

За столом сказал турок: «Однако ж, Ваше Величество, вы мне писали о некоем преудивительном редкостном человеке, обретающемся при вашем дворе, где сей?».

На что король со смехом указал на меня: «Вот он лежит у дверей, услужая вам как дракон».

Услыхав таковые слова, тотчас же обратился в человека и поцеловал императору руку. В чем и преуспел, ибо тотчас же был усажен за стол с лакомыми явствами и поусердствовал над ними на славу. Турок прямо не мог очнуться от удивления. Когда же король ему сказал, что этот кунстштюк с драконом вовсе не мой единственный, а я умею превращаться в любое животное, так он даже всплеснул руками над тюрбаном, носить которые у турок в обыкновении. Тотчас же обратился в волка, потом опять в себя самого, потом в прекрасную птицу, чьи перья сверкали на солнце, как золото и драгоценные самоцветы. Сел на стол и спел прелестную песню для отдохновительного изумления всех присутствующих.

В это время мне пришлось порядком утрудить себя, напрягая все свои художнические таланты, так что к вечеру я сильно умаялся, ибо с животным царством было у меня много хлопот. Их величества стояли предо мною и читали из естественной истории описание какого-нибудь зверя, причем я должен был тотчас же представить им живой экземпляр. Мое ничтожество так полюбилось их величеству турку, что он пожелал купить меня у короля за несчетное число турецких драгоценностей, но тот сказал: «Мой высокочтимый брат, сей редкостный человек единственная моя утеха в тягостные часы досуга; также и не принадлежит он мне, а сам себе полный господин; он внезапно сошел с неба, так что я должен благодарить всевышнего, если ему еще долго будет угодно довольствоваться моим скромным двором».

Такою мерою мне до сих пор еще никто не льстил; в мыслях своих полагал, что я наиглавнейший и знаменитейший искусник во всем свете. Напустил на себя важность и сказал: мне покуда нравится при этом дворе, и я еще тут повременю; на что король пожал мне руку, а у турка выступили на глазах слезы: так я ему полюбился. Вскоре после того он отъехал, оставив мне внушительный подарок.