Темная любовь (антология) - Кинг Стивен - Страница 21

Я в таком состоянии, что сначала не могу открыть глаза. И ожидаю увидеть, что вымазан кровью. Но ничего подобного! Просто пот струится по моему лицу и телу, пропитывая ночную рубашку. Облегчение столь велико, что я опускаюсь на пол. Через несколько минут, пошатываясь, поднимаюсь на ноги. Мне холодно, у меня начинают стучать зубы. Я подкрадываюсь к двери и прислушиваюсь. Но стоит нерушимая тишина. Значит, никто не услышал ужасного вопля, который я испустил, и который, очевидно, разбудил меня. Разве что это был безмолвный вопль, как в прошлый раз. Вопль во сне, так сказать; вопль, слышный только мне, но не остальному миру. За это я должен быть благодарен. Плетусь к кровати и тревожно дремлю до рассвета.

Пятница

Сегодня утром происходит что-то не совсем обычное. Крики на улице. Суета. Я открываю окно и, встав на стул, умудряюсь оглядеть значительную часть проулка внизу. Там толпится народ, словно произошло что-то ужасное. Затем на рысях проносится карета "скорой помощи". Люди бросаются в стороны, пропуская ее. Я оставляю окно открытым и завершаю свой туалет. Когда я снова выглядываю, люди уже разошлись, и улица приняла свой обычный вид.

Собираясь выйти, я готовлюсь запереть дверь снаружи и вдруг ощущаю какую-то липкость на ручке. Моя ладонь отрывается от нее совсем багровая. Это меня потрясает. К счастью, в коридоре никого нет — время завтрака еще не подошло, и я кидаюсь назад в комнату, намачиваю под краном носовой платок и протираю ручку. Я осознаю, что меня бьет дрожь, словно в лихорадке. Осторожно прохожу по коридору, но больше ничего не обнаруживаю. Возвращаюсь в свою комнату и стираю носовой платок в холодной воде, пока все следы крови полностью не исчезают.

Тогда я спускаю воду из раковины, выжимаю платок, заворачиваю его в запасной, который достаю из чемодана, и кладу их в карман, где мокрый должен скоро высохнуть. Внимательно вглядываюсь, пока спускаюсь по лестнице, и выхожу на улицу, но не обнаруживаю ничего уличающего. Иду в сад при ресторане, который посещал последнее время, и заказываю кофе с булочками. Для вина еще слишком рано да и необходимо сохранять голову свежей.

Мой официант болтлив и явно хочет поделиться со мной какой-то новостью, но моя сдержанность останавливает его. Позднее он подходит взять заказ у пары за соседним столиком, и я слышу большую часть их разговора. На соседней улице нашли мертвую девушку. Видимо, ее убили. Почему-то я начинаю волноваться. Настолько, что чуть не ухожу, не уплатив по счету. Однако официант перехватывает мой взгляд и подходит, чтобы рассчитаться. Я опускаюсь на стул, не в силах совладать со своими нервами, и с трудом выговариваю слова. Официант смотрит на меня с любопытством. Спрашивает, не дурно ли мне. Я понимаю, что намерения у него самые лучшие, и заставляю себя поблагодарить его и заверить, что все уже прошло.

Удовлетворенный этим, он уходит с банкнотой, которую я ему дал, а когда возвращается со сдачей, я в такой растерянности, что даю ему на чай куда больше, чем у меня в обыкновении. Он бормочет слова благодарности, а когда отходит к другому столику, я встаю, чтобы покинуть сад. Однако потрясен я гораздо больше, чем мне казалось, и у меня подламываются ноги. Но если я сяду за другой столик, ко мне подойдет другой официант, чтобы взять мой заказ, а потому я просто стою на месте, собираясь с силами и с мыслями.

Из сада я выхожу, шатаясь, но, к счастью, почти напротив есть сквер. Каким-то образом я умудряюсь перейти Strasse[7] и найти пустую скамью под бледным солнцем. Я долго сижу там, и прохладный ветер ерошит мои волосы, пока я мало-помалу прихожу в себя. Когда наконец я смотрю на свои часы, они показывают время обеда, и я ошеломлен тем, сколько часов миновало. Но я чувствую себя лучше, поправляю галстук, отряхиваюсь и направляюсь к довольно шикарному ресторану на проспекте, где с удовольствием долго и неторопливо обедаю.

День в разгаре, но я испытываю отчаянное нежелание возвращаться к фрау Маугер. Вместо этого я часа два провожу в Зоологическом саду, где завороженно наблюдаю, как крупных хищников кормят огромными кусками мяса, и совсем забываю мое недавнее расстройство. Их рев утоления голода все еще басовито заглушает пронзительные крики тропических птиц, когда я выхожу в мчащийся хаос экипажей и колес, стянутых железными ободьями. С большим облегчением добираюсь до островка относительной тишины, где расположен мой пансион.

На земле протянулись длинные тени. Я открываю дверь и тихонько иду к лестнице. Замечаю, что дверь крохотной гостиной фрау Маугер открыта, и в коридор падает полоска света. На звук моих шагов она подходит к двери, лицо у нее встревожено. Заходил человек и расспрашивал всех ее жильцов, говорит она. И выражает надежду, что ничего плохого не случилось. Он беседовал со всеми, кроме меня и молодого чиновника. Пряча тревогу, я спрашиваю, что ему было нужно. Фрау Маугер пожимает плечами. "Он сказал, что таков порядок", — отвечает она. Я спрашиваю ее, как он выглядел. Она опять пожимает плечами. "Обыкновенно — пожилой, в черном кожаном пальто и зеленой фетровой шляпе. Сказал, что зайдет завтра, чтобы завершить опрос", — добавляет она.

Сердце у меня колотится. Полицейский агент! Я хорошо знаю эту породу! Надеюсь, что смятение не отражается на моем лице. Но лицо фрау Маугер в лучах лампы, падающих из двери, остается невозмутимым. Я говорю ей, что завтра днем из дома не уйду, и это ее как будто удовлетворяет. Она в третий раз пожимает плечами, возвращается в гостиную и закрывает дверь. Я поднимаюсь по лестнице, а в сердце у меня нарастает паника. Я забыл спросить мою любезную хозяйку, не обыскивал ли он чьи-нибудь комнаты. А теперь уже поздно. Вернуться и спросить — значит лишь возбудить подозрения. К счастью, никаких признаков обыска в моей комнате я не замечаю. Я знаю, что мне надо делать. Снова пересчитываю деньги и приступаю к приготовлениям.

Извлекаю из-под кровати чемодан. Кладу в него кое-что еще, а в заключение собираю мои вещи, расставленные и разложенные по всей комнате. Кончив, гашу лампу и сижу с колотящимся сердцем в полутьме, будто затравленный зверь, пока до моих ушей не доносится удар гонга, созывающий к ужину, и медленные шаркающие шаги обойденных судьбой обитателей этой унылой плебейской тюрьмы, бредущих в убогую столовую. Тогда я встаю и в последний раз обвожу взглядом комнату, удостоверяясь, что не забыл ничего — а главное, мои заметки, которые всего важнее.

Надеваю пальто, оставляю ключ на столе, выхожу и медленно, осторожно затворяю за собой дверь. По лестнице спускаюсь, никем не замеченный, и добираюсь до боковой двери. Уже совсем стемнело, и когда я присоединяюсь к поредевшему потоку прохожих, никто даже не глядит на меня. Едва свернув за угол, я ускоряю шаг. Всякая задержка смерти подобна. Переночую на Bahnhof.[8] Я знаю, что должен сделать завтра. Мой путь мне теперь ясен.

Позднее

Я в Лондоне. Он выглядит очень грязным и убогим. К тому же даже в это время года он во власти сырости и тумана, который, в зависимости от направления, порой становится еще невыносимее из-за дыма, который изрыгают фабричные трубы и трубы трущобных домишек. Я в дешевых меблирашках в узком переулке, ответвляющимся от улицы под названием Стрэнд. Почти точная копия заведения фрау Маугер, только еда, пожалуй, хуже, если это возможно. На одном из огромных вокзалов я проглядел продающиеся там континентальные газеты, но ничего не нашел. Это, во всяком случае, большое облегчение.

Кроме того, я обменял мои марки на английские деньги. Меня душило возмущение от грабительского курса обмена, но я не осмелился привлечь к себе внимание и промолчал. К счастью, добрался я сюда удачно. Ни в поезде, ни в Кале, ни на пароходе я не заметил ничего и никого подозрительного. Особенно бдительным я был, когда высаживался в Дувре, и принял особые предосторожности, но ни там, ни в лондонском поезде не обнаружилось никаких признаков, что за мной следят. Однако я с большим облегчением отыскал мой нынешний приют. И, в отличие от континентальных отелей и пансионов, в Англии отсутствует опасное правило регистрации постояльцев в полиции. Вот тут, во всяком случае, пальма первенства остается за британцами.