Купол надежды - Казанцев Александр Петрович - Страница 6

Опять мне до смерти обидно было.

Отправился я на Смоленщину.

Добрался до родной деревни, а там — пепелище. Кое-где печки да трубы торчат. И некому рассказать…

Так один я и остался.

Пробовал в организации обращаться. Помочь не могут. Предлагают — в детдом, а моим рассказам о партизанщине не верят.

Ушел я с родной Смоленщины, поехал в Москву. И посмотрел там Великий Праздник Победы.

Толкался я в толпе на Красной площади. Радость вокруг, все обнимаются, целуются. Кто с орденами и медалями — тех качают.

А я?.. Я радовался. Мало ли подростков здесь терлось, победу праздновали. Словом, за участника Великой Отечественной войны я не сошел.

А счастлив был вместе со всеми».

Глава пятая. ТУНДРА

«Но в одном месте меня все-таки признали участником Великой Отечественной войны — в Главсевморпути.

Там набор производился на далекие полярные станции. Я предъявил свои документы (они в полном порядке!). Сказал, что готов куда угодно, на любые условия.

Меня направили в Усть-Кару механиком, потому как научился я кое-чему в армии: при саперах в запасном полку был, потом на походной электростанции работал — все из-за роста. На передовую не направляли, словно там рукопашная велась и при моей малорослости мало пользы будет.

Но нет худа без добра. За время войны специальность получил. А в госпитале отлежал — это после бомбежки. Шальной осколок…

Плыли мы до Усть-Кары из Архангельска на корабле. Впервые тогда ледяные поля увидел. Вроде степь заснеженная — а плывет! Но это уже в Карском море. А в Баренцевом отчаянно качало. Все в лежку валялись, а я между ними похаживал да посматривал. Волна меня не берет.

Усть-Кара. Полярная станция на берегу зеркальной реки, в самом ее устье.

Мостки сделаны около заправочных цистерн с горючим. Летающая лодка «Каталина» перед ледовой разведкой залетает заправиться. У мостков пришвартовывалась.

Очень мне хотелось на ней полетать, службу в авиачасти припомнить.

Но… Начальник станции — тип пренеприятный, грубый. Встретил не так, как полагается встречать людей, с которыми зимовать впереди. И сострил при первых же словах: здесь, мол, не детдом, работать придется и за механика, и за метеоролога. Я ведь всегда намеки болезненно ощущаю.

Потому на зимовке ни с кем не сошелся, замкнутым, нелюдимым себя показал.

И уже овладела мной «мания самоутверждения», как я теперь оцениваю. Хотелось во что бы то ни стало людям доказать, что не в росте дело.

И я стал изобретать. Первой пробой, пожалуй, был тот фунтик с толченым перцем, который я вместо оружия в схватке с вражеским часовым применил. И начал я на полярной станции всякое придумывать. То от флюгера в дом привод сделаю, чтобы, не выходя за порог, определить, откуда и какой ветер дует, то самописцы непредусмотренные на приборы устанавливаю. И недовольство начальства вызвал. Скупердяй отчаянный попрекал меня каждой железкой или проволочкой, которые я для устройств своих брал. Я, конечно, тихий, застенчивый, пока дело до моих выдумок не доходит, а тогда становлюсь резким, ядовитым. «Злобным карлом» меня начальник обозвал после очередной стычки. От обиды сразу после дежурства в тундру я ушел.

И показалась тундра застывшим по волшебству морем с рядами округлых холмов-волн. Покрыты они были пушистыми травами. Удивительно, с какой быстротой вырастают они здесь в короткое арктическое лето, украшенные душистыми цветочками. И юркие зверьки размером с крысу безбоязненно шныряют — лемминги, пестренькие, симпатичные…

И вдруг не поверил глазам. Деревца или кустика нигде не увидишь, а тут со склона холма-волны заросли кустарника сползают. Движутся, а не колышутся.

Но сообразил я, что никакой это не кустарник. За торчащие ветки оленьи рога принял.

Стадо оленей сбегало с холма и, нырнув в ложбину, взбиралось на следующий холм. И за ним скрылось.

Олени малорослые и рога на бегу параллельно земле держат. Сами скачут, а рога будто плывут. Так животные энергию во время бега берегут: без лишней работы на поднятие рогов при каждом скачке.

Из-за холма выехали нарты, запряженные шестеркой оленей — веером. Оленевод правил длинным шестом — хореем.

Увидел меня, остановился, с нарт сошел. И не такого я уж малого роста рядом с ним оказался.

Разговорились мы со старым Ваумом из рода Пиеттамина Неанга. Душевно пригласил к себе в чум, обещал познакомить с внучкой Марией.

Быстроногая, яснолицая, узкоглазая и сразу за душу взяла, едва ее увидел.

Подружился я с этими людьми, как ни с кем прежде.

Старику трофейный немецкий радиоприемник подарил, который Гечка Ревич после первой операции против немцев мне отдал.

Марию стал учить всему, что сам знал. Даже астрономии. В ту пору член-корреспондент Академии наук СССР Гавриил Андрианович Тихон наблюдал вроде бы растения на Марсе, создав науку астроботанику. Этот Марс, красненькую звездочку, я показывал Марии на небосводе.

До зимы мы с ней ликбез прошли. На лету все схватывала, ко всему на свете жадная, любопытная. Я и рассказывал ей обо всем, даже о Древнем Риме, о восстании гладиаторов и вожде их Спартаке. Так стал я одним из первых учителей в тундре.

Начальник полярной станции злился из-за моей дружбы с оленеводами, говорил, что я заразу на станцию занесу.

Пролетело короткое арктическое лето, кончился полярный день, солнце заходить за горизонт стало. Пошли оранжевые зори.

Оленеводы собрались перегонять стада на юг, к северным отрогам Урала.

Заболел старый Ваум, не мог ехать со всеми. Вроде воспаление легких. Так по радио врач с Диксона определил.

Узнал дед, что доктор сказал, и решил здесь, в чуме, зимой помирать.

Но Мария не захотела его бросить.

Зимний чум сама, как выпал снег, сложила из снежных кирпичей. Собак и немного оленей при себе оставила.

Дельной показала себя девушкой, хотя и тихой. Во всем деда слушалась.

Подозревал я, однако, что не только из-за деда она здесь осталась…

Наши с ней занятия продолжались. На следующий курс «тундрового университета» вроде перешла, а я как бы до «профессора» дослужился. Известно, что на безрыбье и рак — рыба, а без оленей и лемминг — еда!

Осенние вьюги принесли и снег и стужу.

Зимой наладился я на лыжах к деду с Марией в гости ходить.

В тундре пурга разыгралась, носу не высунешь. А мне дома не сидится.

Начальник злорадствует:

— Вот ведь какой компанейский, скажите на милость! А мы за нелюдима посчитали. Однако выходить в пургу запрещаю!

— Старику заряженные аккумуляторы к радиоприемнику отнести надо. От мира они отрезаны. Пурга мне нипочем.

Начальник знал, что упрямства во мне вполне на великана хватит, а не то что на «Злого карла».

И пошел я, упрямый и неразумный, искать в снежной тундре чум Марии. Из-за летящего снега конца лыж не видно.

Ну и заплутал. Ветер со всех сторон дует, а откуда дул, не поймешь. Досадно так погибать. Начальник в Главсевморпуть небось радиограмму даст: «Механик станции погиб из-за своей недисциплинированности и упрямства, нарушив прямой запрет выходить в пургу из дома». А главное — Марии не увижу, не позанимаюсь больше с ней.

Но знал я со слов Ваума и Марии, как оленеводы поступают, когда застает их пурга в тундре. И закопался я, как и они, в сугроб и в воображении своем стал снег сгребать, целую гору снега со всей тундры. Мышцы напрягаю, чтобы пот на лбу выступил.

Не знаю как, но приняла Мария сигнал от меня, теперь это телепатемой бы назвали. Сердцем приняла. Запрягла собак и помчалась мне навстречу.

Собаки почуяли меня в сугробе. Нашли.

Я обессилел совсем, полтундры снега мысленно перебросал, и все согреться не могу.

Она меня откопала и отогрела. Отогрела в своем чуме. Отпаивала горячим чаем и жиром, согревала теплом своего тела. В один спальный мешок вместе с ней пришлось забраться.

Стыдился, конечно, но сил не было сопротивляться. И признаться, не только сил, но и охоты противиться…