Прекрасная незнакомка - Стил Даниэла - Страница 19

– Причина вашего одиночества в том, что вы живете с очень больным, престарелым человеком. У вас есть право на нечто большее.

– Да, но не его вина, что все так обернулось.

– И не ваша вина. За что же вам такое наказание?

– Пусть не моя вина, но не могу же я его наказывать.

Сказала она это так, что Алекс вновь почуял, как начал уступать в сражении, сердце упало в отчаянии. Не успел он преодолеть это, она вновь встала, на сей раз в совершенной решительности.

– Я должна теперь уйти.

Его взгляд умолял не делать этого.

– Должна.

И затем, не прибавив ни слова, нежно прикоснулась губами к его лбу, тихонько поцеловала и быстро направилась к выходу из бара. Он было двинулся следом, но она покачала головой и жестом остановила его. Алекс заметил, что Рафаэлла опять расплакалась, но понял, что на этот момент он терпит поражение. Преследовать ее – это значит усугубить ее несчастье, и ясно стало, что ему тут ничего не поделать. Он уже осознал это, пока слушал ее. Она связана с Джоном Генри Филипсом браком и честью, и эти узы Рафаэлла не готова ни оборвать, ни даже хотя бы разнять, и, уж во всяком случае, она не будет этого делать ради незнакомца, случайно оказавшегося ее попутчиком в самолете.

Заплатив за выпитое в баре и забыв про зарезервированный столик в кафе, где выступает Бобби Шорт, Алекс Гейл вышел на Мэдисон-авеню, вскинул руку, подзывая такси, чтобы вернуться в свою гостиницу. И когда он устраивался на заднем сиденье в машине, водитель поглядел, пожевывая сигару, в зеркальце над собой и был крайне удивлен.

– Видать, холодает, а, земляк? – Это было единственное приемлемое объяснение, которое он мог дать слезам, сбегавшим по щекам Алекса.

Глава 8

Алекс и его племянница долго стояли вместе и смотрели вниз на конькобежцев, ловко проходивших круг за кругом в Рокфеллер-центре. Вдвоем они только что прикончили ранний ужин в кафе «Франсе», и следовало доставить Аманду домой к восьми, если он хотел успеть на самолет.

– Мне бы, дядя Алекс, всю жизнь так вот прожить, – улыбнулась своему дяде худенькая девочка со светлыми глазами и ореолом светлых кудряшек.

– Как? На коньках? – усмехнулся он тому, что она сказала, и вообще ее субтильному виду.

Они неплохо провели время, и, как всегда, заброшенность милой девчонки вызывала горечь на сердце. Она ни на кого в их семье не походила. Ни на мать, ни на отца, даже ни на бабушку, не говоря уж об Алексе. Была она смирная и доверчивая, ласковая, одинокая, послушная. И надо сказать, напомнила ему Рафаэллу. Возможно, и та и другая настрадались в жизни. И пока в здешней прохладе он смотрел на девочку, ему вдруг подумалось, что обе равно одиноки. Весь вечер хотел он узнать ее мысли. То тиха, то неспокойна, а сейчас следит за конькобежцами прямо-таки жадно, словно голодный младенец. Ему даже захотелось не улетать ночным рейсом в Сан-Франциско, а уделить ей побольше времени, может, взять коньки напрокат. Но билет уже был заказан, а номер в гостинице сдан.

– В следующий раз, когда приеду, мы с тобой тут покатаемся.

– А я, знаешь, теперь как следует научилась.

– Да ну? – в шутку удивился он.

– Откуда?

– Я все время ходила кататься.

– Сюда? – Он залюбовался на свою стройную племянницу. И вновь пожалел, что нет сейчас времени проверить, получается ли у нее «как следует».

Она же на его вопрос покачала головой:

– Не сюда. У меня нет столько денег.

Это показалось ему абсурдным. Отец – один из ведущих хирургов в манхэттенской клинике, да и у Кэ приличная сумма в распоряжении.

– Я катаюсь в парке, дядя Алекс.

Редко она так вот к нему обращалась.

– Одна? – ужаснулся он, а она свысока улыбнулась:

– Иногда. Я же ведь уже стала большая.

– Достаточно большая, чтобы на тебя напали? – сердито заметил он, в ответ она лишь посмеялась:

– Ты сердишься точно как бабушка.

– А ей известно, что ты ходишь на каток в Центральном парке совсем одна? Это ж надо! Мама-то знает?

Получилось так, что Кэ уехала в Вашингтон прежде его появления в Нью-Йорке и он ее не застал.

– Обе они знают. И я осмотрительна. Если катаюсь в позднее время, ухожу из парка с другими людьми, а не в одиночку.

– Откуда ты знаешь, что с этими «другими людьми» тебе не грозит опасность?

– Да зачем им на меня нападать?

– Ох Боже мой, будто ты, Мэнди, не знаешь, что это за место. Всю жизнь в Нью-Йорке живешь. Надо ли тебе объяснять, что там творится?

– Детей оно не касается. Зачем меня трогать? Что отнимать: щитки да ключи?

– Может быть. Или, – ему и произнести это было нелегко, – нечто куда более ценное. Тебя могут ранить. – Не хотелось сказать вслух – «изнасиловать». Ну не этой же невинной девочке, глядящей на него с наивной улыбкой. – Слушай, будь любезна, не ходи туда.

Тут он, нахохлившись, полез в карман, достал свой бумажник, откуда вытащил новенькую стодолларовую купюру. Вручил ее с серьезным выражением на лице Аманде, она от неожиданности сделала большие глаза.

– Что это?

– Твой конькобежный фонд. Хочу, чтобы отныне ты каталась вот тут. А кончатся эти деньги, сообщи, и я пришлю тебе еще. Строго между нами, юная дама, но я желаю, чтобы впредь ты не ходила в Центральный парк. Ясно?

– Да, сэр. Но, Алекс, ты с ума сошел! Сто долларов! – широко улыбнулась она, выглядя как десятилетняя. – Ух!

И не мешкая, стала на цыпочки, обняла своего дядю, звонко поцеловала в щеку, потом затолкала стодолларовую бумажку в жесткую матерчатую сумочку.

То, что она взяла деньги, немного успокоило его, но вот чего он не знал и что его должно было бы тревожить: на каток она ходила так часто, что этой сотни хватит едва на полмесяца. А попросить его, чтобы прислал еще, она постесняется. Уж такого она характера. Не настырного. И всегда довольна тем, что имеет, большего не потребует.

Без радости взглянул он на часы, а потом на Аманду. Его огорчение вмиг отразилось на ее лице.

– Боюсь, юная дама, нам следует отбыть.

Она молча кивнула. Хотела бы только знать, скоро ли увидятся они вновь. Появление дяди всегда становилось для нее словно вспышкой солнечного сияния. Эти наезды, да еще встречи с бабушкой делали ее жизнь чуть более сносной и значительной. Не спеша поднимались они по пологому склону к Пятой авеню, где он подозвал такси.

– Ты не знаешь, Алекс, когда опять приедешь?

– Не знаю. Но скоро.

Всегда, покидая ее, он чувствовал боль и укоризну. Словно должен был еще что-то сделать для нее, но не сделал и в том себя винил. Но что ему посильно одному? Разве заменишь родителя-слепца и бесчувственную родительницу? Как дать девочке то, чего ей недодано за шестнадцать с лишним лет? Хоть росточком она маленькая, но не ребенок уже, даже Алексу приходится с этим считаться. Она становится по-своему красивой девушкой. Остается удивляться, что сама она этого еще не обнаружила.

– На День благодарения приедешь?

– Возможно. – В ее глазах была мольба.

– Ладно, постараюсь. Но не обещаю.

Они подошли к ее дому, и Алекс привлек ее к себе, поцеловал в щеку, крепко обнял. Заметил слезы в ее глазах, когда пришлось расставаться, но она бодро помахала ему, отъезжавшему в том же такси, и светились в улыбке Аманды все надежды, какие бывают в шестнадцать с половиной лет. Оттого с неизменной грустью он всегда расставался с ней. Всегда задумывался о том, что сам упустил, – о детях, которых не завел. И был бы в восторге, окажись Аманда его дочерью. И вечно злился от этой мысли. Его сестра относилась к девочке куда холоднее.

Он дал таксисту адрес гостиницы, подошел к швейцару, чтобы взять свои вещи, передумал, вновь сел в машину, еще раз бросил взгляд на часы, издал долгий усталый вздох.

– Аэропорт Кеннеди, пожалуйста.

Тут он порадовался, что возвращается домой. Пробыл в Нью-Йорке всего-то два дня, но они из него все силы высосали. Объяснение с Рафаэллой накануне вечером оставило чувство уныния и одиночества. С делом он управился отлично, но теперь, уезжая из города, оказался под бурным натиском эмоций. Алекс заметил, что меньше и меньше думает об Аманде, больше и больше – о Рафаэлле. Жалеет ее, но и гневается. Зачем ей упорно хранить верность мужу, который по возрасту годится ей в деды и уже полумертв? Бессмыслица. Сумасшествие… Вспомнилось выражение ее лица, когда она удалялась в тот вечер. Вчера. Всего-то вчера. И вдруг, в приступе необъяснимой ярости, задался вопросом, чего это ради быть ему таким понимающим, покорным всему, что бы она ни сказала. «Уходи» – вот, в сущности, что она ему заявила. А он решил ослушаться. Враз. Немедля.