Лилия и шиповник - Сомов Кирилл Григорьевич - Страница 51

Он сделал один глоток тепловатого темного напитка — странный вкус, гораздо хуже любого французского вина, но вполне приемлемый. В желудке разлилась горячая волна, в голове слегка зашумело. И это с первого же глотка! Луженая глотка пирата испытывала множество горячительных напитков, но этот... Что они в него подмешивают? Уж не надумали ли отравить? Чтобы не показаться слабым, пират выпил всю кружку до дна, с трудом добрел до спящих мальчишек и свалился рядом, тут же громко захрапев. Нет, африканское пиво сшибло его с ног покруче пушечного ядра!

До самого вечера мальчишек никто не трогал. А с наступлением сумерек их разбудили, причем весьма грубо, и потащили к той самой хижине, куда сносили всю еду и посуду.

Стало непривычно тихо после дневной шумной суеты. Все расселись прямо на земле перед сооруженным во дворе навесом.

Над головой поднялась непривычно яркая луна, залившая мертвенным светом притихших зрителей. Церемония должна была вот-вот начаться.

Барабаны начали ритуальный марш, вовлекая жителей деревни в некий мистический транс. Сидя на земле, они стали вздымать к небу руки, произнося тягучие заунывные звуки. Через минуту бой барабанов стих и стало слышно прерывистое блеяние привязанных коз.

С песнями из хижины появилась процессия участников обряда. Возглавлял ее шаман, в голубом ниспадающем одеянии и красном тюрбане, босиком; он размахивал перед собой погремушкой из тыквы, обмотанной позвоночником змеи. Вслед за ним из хижины вышли люди, которые вели предназначенного для жертвоприношения маленького черного бычка. У бычка на рогах были зажженные свечи, он был задрапирован в ткань, украшен гирляндами и весь сверкал. Бычок стоял, вконец одуревший, на низенькой платформе, и все, кто был, склонились перед ним на колени. Бычок теперь превратился в бога или в символ бога.

Когда жертвенных животных: две черных козы и овцу — — втащили под соломенный навес, пение женщин прекратилось и возник мощный хор — — теперь уже пели все.

Постепенно Генрих вдруг начал сознавать, как среди окружающих его людей поднимается волна неистовства и страха — — это был страх перед их собственными древними и беспощадными богами джунглей, страх, который не могла бы погасить лишь кровь животных.

Они молили богов вступиться за них перед древними духами джунглей и саванн, молили ниспослать благодать на пастбища и плодовитость на животных.

Между тем приготовления к жертвоприношению шли своим чередом. Четыре человека внесли длинное деревянное корыто, выдолбленное из ствола дерева, шириной с гроб, и поставили на низкую платформу перед сверкающим и ярко украшенным бычком. Принесли также большие деревянные миски и тяжелые, обычного размера чашки, мачете.

В начавшемся умерщвлении жертвенных животных, которое сопровождалось интенсивным пением, не было ни дикости, ни ненужной жестокости, ни жажды убийства. Это было торжественное обрядовое действо, которое, начавшись, быстро продвигалось вперед. Козу взяли за рога, шаман перерезал ему горло острым мачете, и кровь устремилась в деревянную миску, которую держала жрица. Затем она налила кровь в корыто, стоявшее перед бычком, а тушу отнесли в сторону. Дальше по очереди зарезали оставшихся животных.

И вот теперь настал черед бычка, перед которым, обожествленным, поставили кровь других животных как подношение,-- он тоже должен был умереть.

Для этой последней жертвы использовали другой нож, большой и плоский. Четверо мужчин изо всех сил старались удержать бычка, чтобы он стоял прямо и не упал даже в предсмертной агонии. И тогда шаман вонзил длинное лезвие в самое сердце животного, чуть пониже плеча. С глубоким захлебывающимся ревом бычок опустился на колени. Кровь не брызнула фонтаном, как из разрубленной шеи коз, а потекла тонкой сильной струей из пронзенного бока. Миску за миской жрица собирала кровь и передавала, чтобы слить в общее корыто.

И вот первую чашу ритуальной крови поднесли вождю, что стоял неподвижно во все время ритуала. Вторую чашу испил шаман, а далее ее стали передавать из рук в руки и каждый делал по глотку.

Среди нарастающего возбуждения подавшейся вперед толпы танцуют одетые в белое двадцать женщин; они сгибаются и извиваются, как обезумевшие менады, а возглавляет их жрица. Тем временем шаман исполняет свою очистительную миссию — кропит женщин, брызгает, выливает струей жертвенную кровь, пока их тюрбаны и белые одеяния не становятся малиновыми. Это принесет им здоровое и многочисленное потомство.

Завершив сие действо, шаман крикнул:

— Уэнеле, руэ-лья! (Весь мир, приблизься!) — и толпа стала кружится вокруг алтаря, чтобы попасть под брызги очистительной жертвенной крови. Шаман зачерпывал чашками кровь и снова передавал их, полные до краев, по кругу; расплескиваясь, они переходили из рук в руки, и все страстно желали, попробовав, передать чашу другим, поделиться с ними и таким образом получить благословение богов. Из водоворота этого головокружительного очистительного обряда люди выскакивали с криками радости и начинали кружиться в танце, сбрасывая прочь остатки одежд, разрывая ее в клочья.

Толпа впала в мистический экстаз, который захватил и мальчишек. Голова вскружилась, хотелось вскочить и войти во всеобщий безудержный танец.

Но христианская душа воспротивилась, Генрих призвал на помощь Иисуса и закрыл глаза, восклицая молитвы.

А шаман с полным безумия взглядом направлялся прямо к нему...

Глава пятидесятая

Шаман с полным безумия взглядом направлялся прямо к Генриху. Мальчик явственно почувствовал, что сейчас должно случиться нечто непоправимо ужасное. Он съежился, словно старался стать меньше, стать незаметным, невидимым.

— Мокунеле оу! (Связать его!) — громовым голосом крикнул шаман и по этой команде принца схватили и привязали к высокому разрисованному столбу, что был вкопан у жертвенной платформы. Именно там закалывали животных, пуская им кровь.

— Что ты задумал, грязная свинья?! — взревел Брюльи. Он попытался пробиться к шаману сквозь груду обнаженных лоснящихся тел, но на него самого уже навалились со всех сторон. Пират был связан по рукам и ногам, оставалось лишь громко и возмущенно орать.

Но шаман его не слышал. Он медленно надвигался на повисшего на веревках мальчика, оттирая на ходу большой блестящий нож.

— Ты готов к смерти, сын короля? — спросил шаман со зловещей улыбкой. — Такой жертвы наш Великий Бог Лоа Агуэ-таройо еще не видел!

Вокруг столба понесся бешеный круговорот, в который были вовлечены все, от мала до велика. Песня превратилась в жуткий звериный вой, а тамтамы зашлись в беспрерывной лающей дроби.

И когда Генрих уже распрощался с жизнью, а острие ножа коснулось его груди, между ним и шаманом втиснулся Жан-Мишель. Ни слова не произнеся, он впился взглядом в черные глаза шамана.

— Поди прочь, мальчишка! Ты не сможешь мне помешать! — яростно вскрикнул шаман. Его зрачки расширились, захватив все пространство глаз, и сверкали, отражая лунный диск.

Но что-то начало происходить. Рука с ножом ослабла и пальцы медленно, неуклюже разжались.

— Что... ты... делаешь... — хрипло говорил шаман. Его обтянутое кожей худое лицо искажалось, корчилось в жутких гримасах. Через силу, сведенным в спазмах ртом он прошептал: — Охе-ле оу... (У-бе-ри-те его...)

В тот же миг Жан-Мишель получил сильнейший удар дубинкой по голове и оказался отброшен на десяток шагов в сторону. Шаман глубоко вдохнул воздуху, приходя в чувство. Руки у него дрожали, а пальцы были скрючены подобно петушиной лапе.

— Я знал, что ты способен на подобные штуки, мальчишка. Я в тебе не ошибся. Если выживешь, сделаю тебя учеником и помощником. Однако, продолжим!