Лучший друг девушки - Кауи Вера - Страница 10

Тони начала свою кампанию с того, что попросила Ливи помочь ей подобрать гардероб для поездки в Европу.

– У тебя такой хороший вкус, – сказала она вполне искренне. – Мне очень нужен твой совет и рекомендации.

Так как Ливи обожала наряды, она согласилась и впервые за несколько месяцев поехала в Нью-Йорк, где остановилась у сестры в «Саттон плейс» и вместе с ней отправилась к любимому модельеру Тони. В отличие от своих сестер, Тони была в мать – небольшого роста, с короткими пухлыми ручками и ножками. Сложением она напоминала зобастого голубя, но обладала грудью, сыгравшей не последнюю роль в ее многочисленных сексуальных победах, и задницей, один вид которой неизменно высекал в глазах мужчин плотоядный огонь. Великосветские наряды Ливи ей явно не подходили, такие одежды тряпками свисали с ее «сисек и жопы» (как она сама любила говаривать, но не в присутствии матери).

Тони устроила так, что на примерку ей приносили платья и костюмы, которые она называла «класс Ливи» и от которых она вынуждена была отказываться с притворным сожалением:

– Увы, это не для меня. На моей сестре они выглядели бы великолепно, но только не на мне. – И затем как бы вскользь просила: – Это скорее по твоей части, Ливи. Ну-ка, примерь, посмотрим, подойдет ли платье тебе...

И как всегда, оно выглядело на ней потрясающе.

– На госпоже Рэндольф любая одежда смотрится великолепно, – говорил портной, восхищаясь не только изысканной худощавостью Ливи, и даже не столько ею, сколько тем, как одежда на ней обретает изящество и шик.

Ливи даже помогала улучшить первоначальную модель, чуть сдвигая в сторону линию шеи, что делало элегантную вещь еще более изысканной, подвязывая пояс определенным образом и получая потрясающий результат, оставляя незастегнутой одну пуговицу и этой почти незаметной переменой придавая всему ансамблю нечто совершенно необъяснимое. Она была первой женщиной, решившейся носить темно-синюю рубашку с нефритово-зелеными брюками, розовую шелковую блузку – с дамским костюмом из грубой красной шерсти.

Туфли ее – размер 9АА – всегда были безупречными, равно как и ее сумочка и перчатки. Она редко носила шляпы – волосы ее всегда были безукоризненно уложены, но если их надевала, то выглядела она на ней настолько впечатляюще, что ни одна женщина не могла бы это скопировать. Она брала несколько меховых шкурок и так располагала вокруг шеи и плеч, что было бесполезно пытаться повторить нечто подобное, а когда заказала себе серый брючный костюм и надела под него белую, кашемировой шерсти водолазку, то фактически положила начало новой моде.

Примерочная сделалась средоточием ее жизни, ее сценической уборной, где она примеряла, браковала, изменяла, улучшала и заменяла предлагаемые модели одежды. У модельера хватило ума заметить, что то, что она творила с его моделями, шло им только на пользу, совершенствуя первоначальный замысел, и потому он позволял распоряжаться так, как ей заблагорассудится. Порой та или иная поправка к первоначальной модели граничила с гениальностью. Как, например, белая вставка из крепа с уходящей диагонально вниз линией шеи, к основанию которой она прикрепила круг в форме лепестков розы, каждый из которых был изготовлен из цельного рубина.

– Дорогая моя, ты непременно должна поехать со мной в это путешествие и предстать в обществе во всех этих нарядах! – воскликнула Тони, как будто эта мысль только сейчас пришла ей в голову.

– Не уверена, что мне уже можно носить яркие цвета... – скромно опустила глаза Ливи.

– Господи, на дворе 1966 год, а не 1866-й! – возразила Тони. – Ну прямо как в доброй, старой Вирджинии.

– Но ведь прошло всего только три месяца.

– Три с половиной, а когда отправимся в путешествие, будет уже и все четыре. Даже члены королевской семьи не носят траур так долго!

Но Ливи была упрямой, к тому же обязана была считаться с мнением своей свекрови, поэтому выбрала наряды либо черного, либо черно-белого цвета. Этот вариант еще не завершенного траура по умершему производил неожиданно ошеломляющее впечатление.

Они отправились в путешествие на океанском лайнере «Юнайтед Стэйтс», и их первой остановкой был Париж, где были куплены новые наряды и где Ливи появлялась в сопровождении нескольких особо избранных французов, что стало причиной злобного зубовного скрежета ее завистников. Из Парижа они поехали в Рим, из Рима отправились на Ривьеру, где за Ливи стал ухаживать обедневший, но очень импозантный венгерский граф, сумевший рассмешить ее и забросать поэтическими комплиментами. Внимание мужчин было словно целительный бальзам для ее души: она уже начала было забывать, что это такое. Теперь же она весело сидела с Тони, курила и сравнивала ее наблюдения со своими и убеждала ее, что пока никто из мужчин не заслуживает большего, чем мимолетного флирта.

– Может быть, когда приедем в Лондон... – в конце концов решила она.

Приехала она туда приятно уставшая, но в возбужденно-радостном состоянии от своего головокружительного успеха. Ей-то казалось, что все будет по-другому, что она окажется «лишней женщиной», то есть женщиной без мужчины. Не раз доводилось ей слышать о таких женщинах, в основном от тех, чьи мужья стали объектами далеко идущих планов какой-нибудь бывшей «ближайшей подруги», теперь рассматриваемой как опасный и заклятый враг, и все потому, что она была одинокой, свободной. Ливи еще ни разу не сталкивалась даже с намеками на враждебное к себе отношение, но когда она вскользь заметила об этом Тони, та, задумчиво поглядев на нее, сказала:

– Это Европа, дорогуша. Здесь все немного по-другому. Погоди, вот приедешь домой, станешь вращаться в обществе...

Но истинное положение дел Ливи удалось выяснить задолго до этого.

Во время роскошного приема в «Уинфилд хаус» Ливи веселилась от души, танцевала, сплетничала, пила шампанское, как вдруг ее взгляд, бегло озирающий залу, привлекла парочка, стоявшая в тени и не замечавшая ничего и никого вокруг себя. Оба были молоды, на добрых десять лет моложе Ливи и Джонни, но что-то в них, в том, как они стояли, тесно прижавшись друг к другу, как смотрели друг другу в глаза, как улыбались чему-то, понятному только им одним, живо напомнило Ливи ее саму и умершего мужа, и напоминание это острой болью отдалось в сердце. Волна печали смыла всю ее веселость, и привычное удушливое чувство отчаяния, с которым, как ей казалось, она уже распростилась навсегда, вновь замаячило перед ней, словно явившийся на пир мертвец, вставший из гроба. Она побоялась, что может сейчас разреветься на виду у всех, нарушив все правила поведения, внушенные матерью. Отставив бокал шампанского и не привлекая внимания, как бы не имея перед собой определенной цели – этому движению Миллисент Гэйлорд успешно научила ее много лет назад, – она потихоньку начала незаметно выбираться со своего места, чтобы затем поспешить наверх и спрятаться там, где ее наверняка никто не потревожит: в доме Корделии это была роскошная ванная с примыкающей к ней комнатой для переодевания, которой гости никогда не пользовались. Там она сможет дать выход своему отчаянию. Но когда Ливи повернула инкрустированную радужную дверную ручку и уже готова была броситься на кожаный массажный стол Корделии, она почувствовала, что в темной комнате для переодевания она не одна.

– Кто там? – раздался испуганный женский вскрик.

– Простите, – пролепетала Ливи, пятясь назад. – Я не подумала...

– А, это ты... – И не успела Ливи захлопнуть дверь, как вспыхнул свет, и она увидела, кого побеспокоила.

– Сэлли? – не веря собственным глазам воскликнула Ливи, пораженная видом женщины, которую хорошо знала. Это была давнишняя подруга Корделии, они учились в одной и той же частной школе. Сэлли Ремингтон в их мире считалась одной из самых совершенных его обитательниц, всегда изысканно одетая, с великолепной прической, сверкающая драгоценными камнями. Одного возраста с Корделией, она всегда выглядела лет на десять ее моложе, но сейчас это было какое-то всклокоченное страшилище. По-видимому, она плакала: глаза ее были цвета печеночного фарша, гладкая, белая, как жемчуг кожа сплошь в пятнах и припухлостях, обычно безукоризенно уложенные светлые волосы в данный момент напоминали стог сена, через который ее протащили на спине. Ливи была настолько поражена ее видом, что не могла скрыть этого.