Остатки былой роскоши - Соболева Лариса Павловна - Страница 50

Фоменко тошнило. Не предполагал он, что от безысходности может тошнить. Он выпил воды, замер, мигом покрылся потом, закружилась голова.

Старшая дочь учится в Сорбонне. Сын только начал учиться в Оксфорде. Младшая дочь заканчивает школу с золотой медалью, мечтает о МГИМО. Если у него опишут имущество, а по сути – конфискуют, оно не покроет всю сумму... А позор? Когда его начнут полоскать во всех областных газетах как вора? На улицу тогда не выйти, как это пережить? Завтра уже не малочисленная толпа придет требовать свои деньги...

Звонок. Снял трубку. Рощин:

– Выход лежит у тебя в кармане. Но есть еще второй выход.

– Какой? – без интереса спросил Фоменко, потому что о том выходе, про который сказал Рощин, он думал со вчерашнего дня.

– Мой. Ты сядешь за растрату. Люди живут и там.

Ах вот в чем дело! Рощин повторил сценарий. Это конец! Банкир так явственно почувствовал этот конец, что внутри образовался вакуум. Но с концом Фоменко наступит конец всему, спрашивать будет не с кого. Он согласился с предложенным выходом...

Шок царил и в отсеке мэра. Куликовский однозначно дал понять, что денег им не видать как своих ушей. Зина хватала воздух ртом:

– Разве это возможно? Украсть деньги, не заходя в банк?

– Скоро и убивать будут через Интернет, – зло пошутил Ежов. – Любовь крутят по Интернету, грабят, осталось начать убивать. Какой же я дурак был! Все бабки вложил в один банк. Точно дурак. Проценты с толку сбили. Десять процентов годовых с валютного счета и восемнадцать с рублевого.

– Сколько?! – приняла стойку кобры Зиночка. – Вот сволочь, мне дал всего пятнадцать процентов, а тебе восемнадцать?

– Не пыли, Зина, это для нас такая привилегия, обычные граждане получают куда меньше. А в государственном банке вообще всего два процента.

– Да что вы все считаетесь. – Бордовый Николай Ефремович производил странные манипуляции пальцами, совершенно посторонним непонятные, а он всего-то играл хвостиками чертенят. – Пятнадцать, восемнадцать, десять... У нас все равно все деньги украли. Убью собаку! Лично убью. Если попадется мне...

– Боже мой, ему это нельзя спускать, – застонала Зина. – Он не остановится. Что Рощин приготовил нам еще? Но куда смотрит милиция? Надо же что-то делать!

В дверной проем просунулась голова помощника:

– Извините, Николай Ефремович, но в шесть у вас выступление в молодежном клубе, уже звонили, сказали, что вас ждут, вы обещали приехать.

– Мало ли что я обещал, – проворчал он.

– Так мы поедем? – настаивал на конкретном ответе помощник.

– Ты не видишь, я занят?

Помощник убрался, плотно закрыв дверь. Заигрывать с молодежью подсказала Зиночка. Великовозрастных болванов в городе много, их надо приласкать хотя бы словом, чтобы глас народа «хотим Сабельникова» звучал внушительно. Это настроит рабочий и пенсионный электорат на дружественную волну. Люди внушаемы. Им постоянно надо внушать, что лучше нашего мэра нет и не будет. Это все Зина, она. Николай Ефремович не раз поражался ее уму. Но ее почему-то не любят. Он тоже не всегда доволен ею, бывает даже, она раздражает и пугает напором. А вот когда ему плохо, в прямом смысле плохо, от перепоя и переедания, то зовет непременно Зиночку. Она держит перед ним тазик – и ему становится легче. Ее так и зовут в администрации – тазик Сабельникова. Злыдни. Завистники. Пока он мысленно распространялся по поводу Зиночки, ее вызвали, некоторое время она находилась за дверью, вошла злющая.

– Этого только не хватало, – зашипела Туркина.

– Что еще? – протянул мэр.

– Дума взбунтовалась, – рассвирепела Зиночка. – Сегодня обсуждался вопрос, почему мы с вами ничего не делаем. К нам не дозвониться, не застать на месте...

– А не застать на месте, потому что мы работаем, – съязвил Ежов.

– Им так и сказали наши сторонники. Но думцы не унимаются, требуют завтра нас на заседание, представляете? Господи, все трещит по швам.

– А положил я на думу раз и положил два... – устало сказал мэр. – Распущу всех, вздумавших мне указывать.

Потрясения сделали свое дело, он уже плохо отличал реальный мир от фантастического. Черти ему нравились больше людей, которых он и до того не любил. Держал за хвостик чертика, крутил его по кругу, а тот визжал от страха, чем забавлял мэра. Вдруг зазвонил телефон. Николай Ефремович последнее время и ждет, и не выносит телефонные звонки, поэтому он подбородком указал на аппарат и бросил Ежову:

– Возьми.

– Слушаю, – поднял тот трубку.

И через несколько секунд Ежов побледнел. У него довольно смуглая кожа, и когда он бледнеет, то становится болезненно-желтым. Зина, наблюдая за ним, сжалась, боясь услышать еще одну плохую весть. Впрочем, новостей они все боялись. Сабельников тоже замер напряженно, не мигал веками и забыл про чертика. Ежов положил трубку, по всему его поведению было понятно, что он впал в отчаяние, хотя не сказал еще ни одного слова. Он был похож на комок дергающихся нервов.

– Что? – закричала Зина на грани истерики. – Что еще?

– Мне... нам сообщили... Фоменко застрелился.

– Значит, нас осталось всего четверо? – У Зиночки задрожал подбородок, правда, рыдать она не собиралась, из нее вообще слезы не выжмешь, просто от невыносимого страха одолела трясучка. – Так, он выполняет свои обещания... Выходит, своих денег мы теперь не получим никогда? Рощин нас разорил? И хочет убить?

4

– Как? – подскочил дома на диване Хрусталев. – Повтори еще раз...

– Фоменко застрелился, – повторил Ежов по телефону. – Деньги наши вряд ли найдут. Фоменко пустил себе пулю в лоб. Мы банкроты! Слышишь, банкроты!

– Застрелился? – не понимал Хрусталев, уточнил: – Застрелился из пистолета?

– А из чего? – кричал в трубку Ежов. – Ты бы не мог приехать? Мы связываем все события с нашим общим другом. Нам необходимо консолидировать силы, держаться вместе. У Фоменко была минута отчаяния, мы не должны впадать в панику. Лично от меня он не дождется, что я пущу себе пулю в лоб. Приезжай, у Зины есть идея, как выманить Рощина.

– Да-да, конечно, – лепетал Хрусталев, практически не слушая Ежова. – Я приеду, обязательно приеду. Пока. – Прощального слова Ежова Матвей Фомич не дождался, так как сразу положил трубку и пробормотал: – Застрелился. Нет, его застрелил Рощин!

Он поискал свой пистолет, нашел в кармане пиджака и... бросил в мусорное ведро. Вот так вот! Когда явится Рощин, не из чего стрелять будет. Ведь наверняка Ким убил Фоменко из его же пистолета, а выставил так, будто Фоменко покончил жизнь самоубийством. Он же покойник, он все может, раз вылез из могилы. Только теперь у Хрусталева нет пистолета. И как будет убивать Рощин?

Он одевался торопливо, не заботясь об опрятности. Подумав, что спрятал пистолет ненадежно, достал его из мусорного ведра, завернул в полотенце и, мечась из комнаты в комнату, достойного места не нашел. Тогда выбежал за дверь, бормоча:

– Застрелился. А я не застрелюсь. Застрелился, потому что не верил. А я верю. Верю, что Рощин может все. Меры, надо принять меры...

В гараже Хрусталев нашел старую емкость для бензина с закручивающейся крышкой и широким горлышком. Бросил туда пистолет, тщательно завинтил крышку и положил в багажник. Несколько минут спустя он мчался в церковь.

Служба недавно кончилась. Торжественный покой царил в церкви, святые с икон сурово взирали на Хрусталева, будто знали про него все-все. Это еще больше подстегнуло Матвея Фомича к акту покаяния. Один из священников согласился его исповедать, Хрусталев лишь попросил уединения. Священник отвел его в отдаленный угол церкви, начал строго:

– Крест носишь? – Матвей Фомич отрицательно мотнул головой. Священник растерялся, но в глазах новоявленного прихожанина было столько мольбы и отчаяния, что он великодушно сказал: – Слушаю тебя.

– Батюшка, – бухнулся на колени Хрусталев со слезами на глазах. Священник вздрогнул от неожиданности и попятился, но Матвей Фомич схватил его за рясу: – Батюшка, преследует меня покойник днем и ночью. Страшно мне, боюсь я его...