Остатки былой роскоши - Соболева Лариса Павловна - Страница 29

– У гражданской жены? – оживилась Зина. – Я виделась с его сыном в школе еще утром. Ребенок сказал, что его папа умер.

– Вы, мадам, допрашивали ребенка?! – ужаснулся Медведкин.

– Нет! – рявкнула Зина. – Я подвела к тому, что он так сказал.

– Браво, мадам! – Он зааплодировал. – Вы даже, оказывается, хуже, чем о вас говорят в народе.

– Плевала я на ваш народ, – отвернулась от редактора Туркина.

– Когда-нибудь он плюнет в вас, – не унимался революционно настроенный Медведкин. – Представляете, какой это будет плевок? Вы утонете.

– Нет, это уже сверх меры! – заорал Ежов. – Я больше не могу. Сейчас пять часов утра. Давайте разойдемся, поспим, наконец! Иначе мы поубиваем друг друга...

– Может, он этого и добивается, – буркнул себе под нос Медведкин и встал. – Я согласен с Валентином Захаровичем, нам пора разойтись, а завтра... то есть сегодня, но попозже, на свежую голову еще раз все обсудим. Авось да и придет нам умная мысль.

Члены семерки настолько выбились из сил, что ни у кого не нашлось возражений. Ежов повез Зиночку и Хрусталева, надоевшего всем каббалистическими познаниями, Фоменко отвез Бражника и Медведкина. Из нынешней ночи состав семерки вынес одни противоречия, не остановившись ни на одной версии, которая бы прояснила ситуацию.

Оставшись в одиночестве, мэр достал бутылку коллекционного коньяка, которую берег для особого случая. Вот и настал ее час. А то заберет его покойник в мир иной, и Николай Ефремович не откушает редкого напитка – несправедливо. Вообще-то таких бутылок в подвале пруд пруди, но жена держит подвал закрытым, а ключ с собой носит. Николаю Ефремовичу удалось украсть бутылку. Налив полный бокал, он выпил с жадностью и свалился на диван. Принятая доза вырастила чертей до тары под шампанское. Они ползали по телу мэра, а Сабельников не в состоянии был дать им по рогам. И позвать некого на подмогу. Помощников он отпустил гулять на четыре стороны, не подумав, что не любит одиночества. Да ведь с помощниками не станешь выкапывать труп – дело-то сугубо тайное.

Зазвонил телефон. И звонил долго, пока Николай Ефремович не сполз с дивана и не достиг журнального столика на четырех конечностях. Взяв трубку, проорал:

– Ну вот он я. Какого хрена надо?

– Это Рощин.

– Ты? – Николай Ефремович встрепенулся и даже немножко протрезвел. – Слушай, ты где? А мы тебя искали, искали и не нашли. Куда ты сбежал из... ящика, а?

– Да так, погулять вздумалось. Не ждал гостей, уж извини.

– Слушай... – Николай Ефремович понизил голос, словно опасался подслушивания. Впрочем, чертей кругом было полно, они и могли подслушать. – Все эти козлы не верят, что ты вышел из могилы, а я верю.

– Правильно делаешь, – сказал в телефон Ким.

– Но все равно, это такая чертовщина... трудно верится. Ну, я скажу, ты и фо... фокусник. Похвально, похвально. А чего ты мне звонишь? Заходи – поговорим, выпьем. У меня ко... коньяк... кольцеонный...

– Ты забыл: я покойник, а покойнику коньяк не нужен.

– А что тебе нужно? У меня все есть.

– Мне надо, чтобы ты послушал... – В трубке раздался грохот. – Слышал?

– Ну да. А что это?

– Твоя бензоколонка взорвалась. А на другом конце города через три минуты взлетит другая. Здесь такое светопреставление!

– Моя бензо... – Сабельников попытался встать. Не получилось. – Ну и хрен с ней. Слушай, Рощин, приезжай. Потолкуем. Я готов откупиться. Дам много. Идет?

– Не идет.

Гудки.

Николай Ефремович ругнулся, бросил абы как трубку и с трудом дополз назад к дивану. Но взобраться на него уже не хватило пороха.

2

Зина вошла в свою шикарную по провинциальным меркам квартиру, сняла наконец ненавистные туфли на каблуках и устало опустилась в прихожей на пуфик. Она копила денежки на виллу где-нибудь на побережье Средиземного моря, да, видимо, мечтам не суждено сбыться. До вчерашнего дня она была всем довольна, даже счастлива. Рощин протаранил ее жизнь. Интуиция подсказывала, что он осуществит угрозы. Обычно Зиночка рассчитывала свою жизнь на несколько ходов вперед, но как высчитать замысел почившего? Что он приготовил ей? Она не задумалась над смыслом мироздания, на подобные изыски жаль тратить время, которого и так в обрез. Это вчера она пребывала в кошмаре, сегодня снова уверилась, что жизнь есть сплошной хаос. А всякие там верования добавляют в хаос неразбериху. В церковь она ходит регулярно, как добропорядочная христианка, а все почему? Там на нее пялятся: смотрите, Зинаида Олеговна в храм вошла. И входила туда царицей. Иногда Зиночке казалось, что прожила она несколько жизней и во всех рождениях была правительницей, потому по праву гордо шествовала, в мечтах видела себя мэром. Всему, что имеет в настоящем, она обязана себе, и только себе. Что же получается, мечтам ку-ку? Какой-то труп дорогу вздумал перейти? И Зина сжала челюсти до скрежета зубов. Нет, так просто она не дастся, поборется хоть с дьяволом, а уж с трупом тем паче.

Зина сняла разорванную юбку, бросила ее в мусорное ведро, приняла душ, заглянула к дочери в комнату и пошла в спальню. Муж спал. Зина скользнула под одеяло, прижалась к нему. Тот заворочался:

– Что так поздно?

– Ездили по районам с проверкой, машина сломалась. Спи.

Он великолепный человек, ответственный и порядочный. Зина любит его всею душой, хотя некоторые гниды уверяют, что у нее нет души. Есть. Она уважает мужа, потерять его для нее равносильно смерти. Что же приготовил Рощин конкретно для нее? Пришла в голову мысль отправить мужа и дочь на отдых завтра же. Авось за время их отсутствия все перемелется. Зина выкручивалась из разных ситуаций, вывернется и из этой. В конце концов, в их компании полно мужчин, насоливших Рощину гораздо больше, чем она. Ким не способен сводить счеты с женщиной.

Все равно страшно. Как же мужа выпроводить из города, чем мотивировать? И не поедет он завтра, ни за что не поедет. Он ведь должен отпроситься с работы, собраться. А муж не терпит спешки и суеты...

Валентин Захарович крался к кровати, как последний вор. И тут услышал голос жены:

– Да ляжешь ты или нет? Разбудил, скотина.

– Аля, у меня большие неприятности, можно сказать, роковые...

– Да пошел ты со своими роковыми неприятностями... – пробубнила она. – Завтра брехать будешь, а сейчас я спать хочу.

Он лег на спину, натянул до носа одеяло и почувствовал себя таким несчастным, заезженным волом, что навернулись слезы жалости к собственной персоне и обиды на окружающих. Но следом атаковала волна ярости. Ноздри Ежова раздувались от гнева, он сжимал пальцы на одеяле, как сжимал бы их на горле Рощина, отнявшего у него покой. Больше всего Валентин Захарович опасался сейчас за неповторимую, бесценную, любимую и единственную свою жизнь. И лезла ему в голову всякая мура: его убили из-за угла, и вот он в гробу...

– Ты кончишь пыхтеть или нет? – проворчала Аля. – Мне завтра рано вставать, баланс подбивать, а ты тут устроил вздохи.

– Спи, спи, Аля, я больше не буду, – сказал Ежов, поворачиваясь на бок.

И вдруг его осенило! А что, если завтра никуда не идти? И послезавтра, и послепослезавтра? Вот не выходить никуда, и все, а? Запереться и переждать, пока Рощин уничтожит остальных? За это время, возможно, его выловит милиция.

Фоменко в банке стал за спиной двух программистов с кружками кофе в руках:

– Ну как тут у вас?

– Пока никак, – отозвался один из них. – Отдыхайте.

Фоменко, подавленный и разбитый, поплелся к себе в кабинет вздремнуть.

В доме Хрусталева хранилась старинная икона божьей матери, которую он когда-то выклянчил в деревне у древних стариков за копейки. Икона написана на цельном куске дерева, покрытом штукатуркой, которая, как объяснили ему художники, называется грунтом. Датируется икона восемнадцатым веком, и стоимости она немалой. Но сейчас не в деньгах дело, а в спасении.