Охотники за сказками - Симонов Иван Алексеевич - Страница 96

— Не тяните время, поторапливайтесь!

Шаг у бабки Ненилы спорый, походка твердая. И Васек на ногу легкий: без малого на пятки ей наступает. Ну, и я стараюсь не отстать.

— Видал, как взыграла?! — после часового пути бросает бабушка пилу на землю.

Васек тюкает острием лопаты в трухлявый пенек, удивляется смущенно:

— И дождей-то, гляди, целый месяц не было.

Перед нами мутной волной бурлит вода, с набега осыпает размякший песок, выполаскивает подмытые сосновые корни. Утекает по истоку Досье озеро, обмелелые прибрежные камыши белые корневища показывают.

Бухнули поперек ручья обвислую сосну, в ряд с ней коряную сушину подтащили. На такой опоре держаться можно. Бабка на берегу тяжелые колья затесывает, нам передает, а мы с Васьком на пару на зыбком мосточке орудуем — березовой колотушкой высокие колья на глубину загоняем.

Крутит воронки, торопится вода смыть преграду, а за нами не успевает: от озера сильней напирает, а позади запруды ниже, ниже опускается. Бабушка к сосновому заколу дернину подбрасывает, рыхлой землей присыпает, Васька похваливает:

— Вишь, как хорошо лопату наточил! Острой и работать-то сполгоря… Бревнышко покрепче сверх насыпи положите, так прочнее будет, и переход хороший. В колья потеснее с обеих сторон его зажмите. Да поменьше брызжитесь!

Разработалась, повеселела Ненила Макаровна, темные щеки разрумянились. И нам спешная работа по душе пришлась. Увесистой колотушкой колья забивать, тяжелые плахи к воде таскать — про скуку думать некогда. Плотину строим!

Васек над тяжелыми бревешками с полным усердием пыжится, и я не меньше того стараюсь. Хорошо высокие запруды поднимать, напористую воду упрямством и быстротой одолевать. Все торопиться, торопиться надо, удобный момент ловить.

Подловили, осилили!

Пошумела, побуянила вода, а узнала, какие мы в работе расторопные, — присмирела, успокоилась: гладкой лентой через верхнее бревешко перекатывается. И усталым работникам приятное успокоение дает.

Умылись с накладного бревна, мокрые подолы рубашек выкрутили досуха — слушаем, как усмиренный ручей журчит-воркует. «Сдался! Покорился!»

После хлопотливой спешки хочется усталыми побыть. По-настоящему усталый — значит, взрослый.

— П-ф-ф! — протирая грязным рукавом умытый лоб, отдувается Васек.

— П-ф-ф! — с шумом выдыхаю я воздух.

Что устали — и словом не намекнем. Пусть бабка видит, какие мы выдержанные. А она не смотрит: лопата за лопатой подбрасывает землю к новенькой плотине.

— Вишь, как хорошо все устроилось! Вон как отлично получилось!

Утренней хмурости на лице и в помине нет.

— Давно бы полезной работой занялись! А то пещеры какие-то отыскали, норы под камнями копать надумали. Клады им понадобились!

— Бабушка! — с просительным упреком перебивает Васек.

— Держи карман шире! Приготовили их, клады-то! Ящерки там одни прячутся. Придавит вас камнем — и все тут. Будете из ямы ножками дрягать! А вытаскивать вас некому.

— Бабушка!

— Что, дедушка?! — мотнула головой на Васька, в кончик сбившегося на сторону серого платка смешинку спрятала.

Настроение у бабки не ворчливое, а говорливое. Похоже — на будущее остраску нам дает. А может быть, по другой причине нас урезонивает. Мы с Васьком целыми днями по лесу гуляем — ни гориночки, а бабке в одиночку скучать приходится. И так тоже понимать ее можно.

— Ищут, где ничего не положено.

Присела на кочковатую моховину, положила лопату поперек колен.

— Про таких-то искателей знаете как говорят? Вот так говорят: «Первый дурак — ходит да свищет, другой дурак— не потерявши ищет, третий дурак — не отведавши солит, а четвертый дурак — не подумавши говорит». Балайка-то, он хоть и не велик был, а все не дурак, чтобы без толку по ямам лазить. Слыхал про Балайку? — спрашивает меня Ненила Макаровна.

На бабку серчать не приходится. Спрятанная лопата — не велика беда. Я уже сбочку, на осыпавшейся коре, рядом со сторожихой пристроился. Васек с другого боку мягкую лежку себе приспособил. Руки под голову заложил, ногами в кожаных чулках до моих лаптей дотягивается.

А Балайку я совсем не знаю, не слышал о нем. Откуда мне его знать!

— Не помню, — говорю.

— Эх, пильщик-вальщик! — догадливо усмехается бабка. — А еще сказки собирать ходил.

Я не в обиде. Бабка Ненила — по голосу угадываю — совсем не в укор это говорит. Так дедушка Дружков, бывает: «Ну-ка, минтом рогулек натеши — обувь развешивать… Ну-ка, минтом на делянку слетай, я там кафтан позабыл».

Я и «слетаю минтом», и грязь с кафтана «минтом» соскрябаю, а сам запыхался.

«Эх торопился, совсем запалился. Куда ты годишься?!»

А я слышу: «Молодец, парнишка!»

У бабки Ненилы тоже так, примерно, получается. Стала платочек на голове поправлять — локтем волосы мне взъерошила.

— Сиди смирно! А уши-то навостри… Али это не ты — другой Костя сказки-то записывал?

Вот как не признаваться! Я-то думал схитрю, проведу бабку, а она меня тогда же, из-за шерстяного чулка поглядывая, до самого корешка раскусила.

— Ладно, ладно, пусть и ты маленько записывал. Голову подняла, большие руки на лопату положила — нас с Васьком уже не видит. Строгая стала. Глядит за ручей немигающими глазами, будто там, в папоротнике, затаилось что-то. Показывается краешком, а хорошенько не разглядишь. Мигнешь — исчезнет.

Громкий голос обмяк, стал приглушенным, одной ноты придерживается.

«Так дело было, — начала. — Появился однажды в деревне паренек. Маленький паренек. Четыре, много пять лет по виду ему дашь. Ножонки босые, рубашонка дырявая. А волосенки светлые, по всей голове кольцами завиваются, будто до самых ушей шапчонка мяконькая надвинута. Доверчивый такой паренек, а догадкой-то понятливый.

То ли завел его кто да с умыслом в незнакомом месте оставил, то ли сам, по лугам гулявши, от дома отбился — как знать. Ни родители его не объявляются, и другой никто пропавшего не ищет. Так и живет безродным. Ходит один из деревни в деревню, над травой только белая головенка покачивается. Где попить попросит — его напоят, поесть захочет — покормят. К ночи дело — и постельку немудрую постелют: много ли маленькому места надо!

Любили парнишку. До каждого он был ласковый. А голосок певучий такой, нежненький. И сирота к тому же. Малолетнего сироту нельзя не приветить.

И хочется всем, чтобы у безвестного парнишки родные или благодетели его отыскались. Изо всех сил стараются, на стороне расспросы ведут, про сиротку рассказывают. Тут в самый раз бы имя его узнать. Вот старшие и допытываются, стараются вызнать, как его зовут.

Сообразительный мальчонка, по всем статьям смышленый, а как зовут — не знает. Слушает — голубыми глазенками моргает, плечонками поеживает— и молчит.

Старушка одна была, Торчихой звали — на деле суматошная и на язык дотошная. Углядела раз паренька на пеньке, под ракитой — с разговорами подступила. «Чей ты будешь, сынок? В какой стороне живут твои родители? Как тятю, маму зовут?»

А он на ладошке пеструю бабочку держит, с губ ветерком ее обдувает. Затрепыхала крылышками, полетела. А он раскачивается на пеньке, складно так Торчихе отвечает:

Наклонился, поднимает из травы резную забаву с тонкими струнами. Давай по ней легкой палочкой водить. Забава ему веселые песни поет.

— Где ты такую богатую игрушку достал? — заудивлялась Торчиха.

— Мне старик прохожий на руки положил. Вон он к дальнему лесу большими шагами уходит.

— А чего с тебя взял?

— Нет, он только сказал, что не надо под хрусталем играть. А еще не велел желтый лютик срывать. А еще не велел под крушиной дремать.

Повернула Торчиха голову к старому бору, а старика-даровика и след простыл.