Охотники за сказками - Симонов Иван Алексеевич - Страница 94

— Не такая, ни капельки не похожая! — довольный моей ошибкой, размахивает Васек ладонью. — Все это ты придумал. Никакая она не бесстрашная. Хочешь, скажу?!

Вывесил обе руки у себя перед глазами, подгибает правой пальцы левой руки. По мизинцу ударил:

— Грозы боится. Окна одеялами занавешивает. От молнии за простенок прячется… Что, неправильно?!

Безымянный пригнул ладонью.

— Пауков боится. Каждый раз меня зовет: «Прихвати его тряпочкой, выбрось через окно на улицу».

Размахнулся и, прижав средний палец, долго меня рассматривал.

Подумал — решился — Ладно, пусть!.. Объездчика боится. Об этом ей ни гу-гу! Не любит.

Приятно мне, что новый приятель ничего от меня не таит, по откровенности во всем признается. Про отца с матерью тоже узнать хочется, чего они делают.

— Родители тоже здесь живут?

Долго качался, разворачивался плот, показывая бор с разных сторон, выползая то на светлую полосу, то уползая в тень.

— А нету их, — проглатывая слюну, ответил Васек и внимательно, вытягивая шею, будто что-то необычное заметил, стал вглядываться в берег.

— Умерли? — спросил я упавшим голосом. И уже совсем, совсем настоящего друга чувствую рядом с собой.

— Мама умерла, когда я родился.

Начатые твердым басом, к концу ответа слова упали до шепота, выдавленного с трудом. И снова бас: строгий, уверенный, по-взрослому решительный.

— А про него не надо!.. Меня бабка на свою фамилию давно переписала.

Припомнил бабку — снова оживился, веселым стал. Рассказывает с удовольствием:

— Смешно на нее. Ох, ты бы посмотрел! Пильщики одну зиму в Старой Опочке работали. В лесу все пильщики да возчики, других их не бывает. Наладили к нам за молоком ходить. Деньги, мол, в конце работы отдадим. Чтобы кучкой. А ты, говорят, записывай, сколько мы берем, чтобы не сбиться со счета. И бабка согласна: «Кучкой, говорит, лучше. Кучкой получишь — вещь какую-нибудь можно купить». Теплое пальто она мне загадала. Передаст кринку молока — палочку на стене у двери углем черкнет. Неделю пильщики молоко берут, другую берут. И по две, и по две кринки в раз уносят, а палочек на стене, я замечаю, мало стоит… Нет, не бабка забывала. Ты слушай! У бабки арифметика точная. Это покупатели такие были. Я сам видел. Пока бабка молоко из-под пола достает, они локотком написанные палочки стирают. Догадался один, что я усмотрел, — смеется, пальцем на меня подрагивает. «Помалкивай!» Я тоже на него смеялся. А в феврале под расчет всего-навсего четыре кринки получилось, да бабка стену кипятком целое утро отмывала. А теплое пальто мне все-таки купила, с воротником!

В другой раз, оказывается, хитрее того мастера отыскались. Чтобы какой прорухи не получилось, они бабке Нениле вперед под молоко задаток дали. Вот, говорят, мерка, по которой мы дрова пилим. Нам без мерки обойтись никак нельзя. Придем— выкупим.

— Бабушка ждать-пождать, — еле удерживается от смеха Васек, — а они выкупать не идут. Она сама к ним на делянку отправилась. «Вот ваша мерка, говорит. Как же вы без нее дрова-то пилите?» А они плечами подергивают, переглядываются. «Ладно уж, говорят, бабка, оставь ее себе на память. Мы из другой палки мерку себе вытесали». Иона с лесорубами до слез насмеялась.

Тут представил я себе третью бабку, которую Васек нарисовал. А четвертую своими глазами увидел. Вошел следом за приятелем в маленькую комнату с большой, мелом выбеленной, печью — остановился у порога. Занавески на окнах от середины раздвинуты, ниточка видна, на которой они повешены. Потолок сплошь белыми листами бумаги оклеен. Светло кругом.

В незнакомый дом входить всегда любопытно. В лесную сторожку — тем более. Так и ждешь увидеть что-то необычное. А по сторонам глазеть (об этом в гостях отец с матерью не раз мне наставления читали) все-таки неприлично. Степенно и скромно при посторонних людях надо держаться, любопытства не показывать.

Спохватился — прямее натянутой струны среди пола стою, и глаза прямо держу, чтобы по сторонам не бегали. А они шевелятся.

Справа широкую деревянную лавку вижу. Вдоль передней стены такая же устроена. На месте божницы узкая полочка без икон. Маленький стол вязаной скатеркой накрыт, длинные махры книзу свисают. Над столом темноволосая женщина голову клонит, блестящими спицами шерстяной чулок надвязывает. Платье на ней синее, какое мне сегодняшней ночью во сне представилось, только без горошка.

— Здравствуйте, — говорю вежливо, чтобы каждая буковка была слышна. С рукой не тороплюсь: не все взрослые с ребятами за руку здороваются. А коль замечу, что надо, — до бабушки дошагнуть скоро успею.

Спустила чулок на колени, распрямилась.

— Здравствуй, пильщик!

Она уже знает, чей я такой, как звать следует и по какой части к артели лесорубов прикомандирован.

Услыхал бабкин голос — чуть рот не разинул. «Вот он откуда свое начало берет, дремучий бас Васьки!» Всю маленькую комнату бабушкино «здравствуй» заполнило.

Ты с гостем, значит, заявился? — обшарила Васька большими серыми глазками. — Чего теперь сочинять с ним будешь? Капканы на медведей опять мастерить начнешь или, может, Балайкину потерю по всему бору искать поведешь? Смотри у меня! — головой старательно, а не сердито покачала. — Привяжу к столу суровой ниткой — забудешь игрушки-побегушки.

— Ну, припомнила, чего при царе-Каре случилось, — нехотя протянул Васек, присаживаясь на лавку.

И такие они в басовитом разговоре друг на друга похожие, лесная бабка с внуком.

— Гостя сначала сесть-то приглашают, — держит строгость старшая. — А ты садись, Костя, садись! От него приглашения не дождешься… Пеньки-то на Березовой ваши пильщики подрезали или упрямство держат?

— Пилить ушли. Уговаривались срезать.

— А то я этим Степанам такую ижицу пропишу, что они не прокашляются!

Четвертая бабка, которую своими глазами вижу, не совсем еще и бабка. Белые зубы целехоньки. Грецкие орехи по праздникам можно щелкать. Серыми глазами без очков, не прищуриваясь, зорко видит. Кулак с зажатыми в нем спицами на стол положила — ядреный, угольчатый. Лицо широкое, загорелое, тоненькими морщинами самую малость тронуто. Повстречаться нечаянно на тропинке — за старую не признаешь.

— Первый раз в бору-то? — занимает меня разговором, не дает смутиться в молчаливой неловкости.

— Здесь первый.

— А не здесь?

— На Кщаре мы были, мальчишками бегали. Два года тому. У деда Савела проживали.

— Ну-ну, так-так. Про деревенских мальчишек слышала. И ты с ними? Привыкай, привыкай к лесной жизни… Что же позабыли деда-то? Не придется больше с ним» по сосновому походить. Схоронили мы Савелья Григорьича. Прошлой осенью с ним попрощались. Славный, душевный был старик. Сторожку-то его помнишь?

— Найду, если по той дороге идти.

— Там, близ сторожки, и могилу ему выкопали, и оградку новую поставили. Ель на нее ветками клонится. Сам себе местечко для покоя облюбовал. Тут и положить велел. Чтобы ветерком обдувало, и озеро с бугорка было бы видно. Может, навестить когда доведется? Вспоминал он деревенских-то ребятишек, до конца вспоминал. Грибные места для них отыскал — рыжиков будто из лукошка насеяно! Не дождался малость грибников-то, не дождался… Сказки-то его, чай, бережете?

Смутился я. Оттого ли смутился, что по дедушке заплакать хотелось, оттого ли, что про сказки сторожиха упомянула. «Взрослый человек, с пильщиками в артели хожу, а тут сказки». И деловитым, рассудительным показать себя стараюсь, и в солнечные терема за туманами верится. А признаться черноволосой бабке в своих сказочных увлечениях не хочется.

— Их Костя Беленький записывал. Другой Костя, не я.