Охотники за сказками - Симонов Иван Алексеевич - Страница 73

Поля будто шире, рощи зеленее, озера светлее, луга красивее и приветливее раскрываются, когда узнал и увидел в них что-то новое. И так рады мы, что живем в этом краю, и хочется сделать для него что-нибудь хорошее, чтобы и про нас сложили люди сказку.

---

На этом и заканчиваются записи «охотников за сказками», пробудившие память далекого детства.

Солнечные терема

Терема за туманами

Мое лесное жилище не похоже на деревенский дом. Вместо струганого гладкого потолка поставлены коньком над головой расколотые надвое сосновые плахи, вместо дощатых ступенек на высокое крыльцо — земляная ступенька вниз. Шагнул с нее — такой же земляной пол, присыпанный желтым песочком.

Забралась наша земляная хата в самую глубину бора. Нет в тот край ни проезжих дорог, ни хожалых тропинок, нет белесых топорных залычин по красным сосновым стволам. И там, где следом за дедушкой Дружковым неторопливо и осторожно прошли мы вчера на закате, снова выпрямились на следу кудрявые мхи, непримятыми бугорками вздулись губчатые седые лишайники, потревоженными на гнезде наседками растопырились остроиглые ели.

Усталому в сумерках некогда было по сторонам озираться, не терпелось поскорее тяжелую ношу с плеч стряхнуть. Много верст прошел, а увидел мало. В темноте заброшенное лесное убежище для первого ночлега в порядок приводили, лежачие места под бревенчатым коньком на семерых делили. Утром — еще рассвет не промигался — новая забота подоспела: каждому из семерых отрезал я по ломтю соленой свинины, круглый каравай хлеба на толстые куски распахал. В малом котле наскоро морковный чай вскипятил, черничных листьев для запаха в него подбросил, в семь кружек по большому куску сахару положил. Поэтому и зовут меня все, кроме Леньки Зинцова, «кормилец наш». Ленька над такими словами только хмыкает в нос, а вслух засмеяться не решается. Пусть себе, а тряпичка с сахаром все равно у меня бережется.

Порученное дело я сам без посторонней помощи выполняю, но что и как сделать нужно — тут дедушка Никифор мне науку преподает. По его совету все припасы у меня в порядок приведены. Присоленная баранина в студеный тайничок упрятана, тяжелыми поленьями приложена. Горох в пудовичке и картошка россыпью под жердяными нарами в землянке уложены, печеный хлеб, чтобы плесенью не тронуло, на чистый воздух вынесен, в широких мешках к еловым веткам подвязан. После ухода лесорубов на делянку одна главная забота мне осталась: к старому ведерному котлу проволочную рукоятку прикрепить, а там и гороховую кашу можно заваривать.

Любят пильщики в лесу гороховую кашу с постным маслом, ни на какую другую не променяют! А старый котел я с песочком прочистил, отобранный горох в трех водах промыл, в четвертую варить засыпал. Хочется в ответ на Ленькины усмешки такой обед состряпать, чтобы пильщики только похваливали.

С интересом за работу принялся. Не тороплюсь, не суматошусь попусту, подлаживаюсь из каждой минуты на час вперед глядеть, как дедушка подсказывал. Из сырой ольхи надежные сошки вытесал, гладкий шестик на перекладину приготовил, сухого хвороста про запас натаскал. А спички у кашевара всегда в кармане. От маленькой бересточки хороший костер запалил. «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!»

Остается время и по сторонам осмотреться. Вечером не довелось, так утром самая пора с новыми местами ознакомиться, прикинуть на глаз, в какую нетронутую глушь мы забрели. Кто знает, сколько еще дней, а может, и недель здесь прожить придется?

Кашеваром быть — не праздно по лесу ходить: тут дело заботы требует. Вспоминаю недавний наш мальчишеский поход в бор за сказками, улыбаюсь снисходительно: «Эх, деточки-малолеточки!» Перебираю в памяти дорожные события и лесные происшествия: «Еще бы разок со старыми друзьями в тот край пуститься!»

И с новыми местами знакомство завести не терпится. «Откуда эта островерхая башенка явилась?»

Легко, словно меня ветром поднимает, взбегаю на песчаный островерхий бугорок. Кругом высоченные сосны шершавыми столбами понаставлены, на макушке зеленые султаны под белым облаком качаются. Где-то хворост под неслышными шагами потрескивает. Жутковато одинокому в лесу, да не в первой. И хорошо тоже, что никто не мешает каждый шорох слышать.

Смотрю с бугорка на пройденные вчера трудные версты, в просветы между деревьями разглядываю окружные чащобы. Известен мне Ярополческий бор, да места вокруг землянки незнакомые. Где вчера по редколесью обозначали мы тропу, там стеной заслонили солнце деревья. Молчат недружелюбно, оберегая зеленую глубину. Только и видно с бугорка: качаются внизу, подо мной, густые заросли обмякшего под осень папоротника, шуршат пыльными метелками пожухлые лесные травы. Сумеречно мелькают загадочные тени. Тоскливо, неприветливо…

А мне вспоминаются жемчужные россыпи Гулливой поляны, куда ходили мы, зеленодольские охотники за сказками, в неприглядно-темную ночь, направляя шаг за старым лесником, дедом Савелом, держась за его брезентовый пиджак. Словно живая встает перед глазами цветочная девушка Зорянка из волшебной сказки, что рассказывала нам белоярская бабушка Васена в своей двухоконной избушке на курьих ножках. Видится и затерявшееся в боровой глуши таинственное Илино озеро в цветисто-травяных берегах, и могучий над озером вяз, и воздушный Илин шарф, распластавшийся по вечернему звездному небу извилистой светлой дорожкой. Оживили воображение удивительные волшебные картины, затаенной сказкой отозвался на них и песчаный лесной бугорок. То ли набежавший ветер прошумел вдруг по высоким вершинам? То ли принялись деревья друг с другом перешептываться? Только послышались мне в гудении бора предупреждающие слова: «Зачем пришел?» Тростник над ближним озером зашелестел и повторил: «Зачем пришел?» Песок с бугорка шипучими струйками начал осыпаться, зашептал по склону: «Зачем пришел?»

Что-то опасливое, настороженное угадывалось в этом многократно повторенном вопросе. И в укромном зеленом уголке, облюбованном под стоянку дедушкой Дружковым. стало вдруг зябко пришельцу от холодного лесного недружелюбия.

Большая черная нора, будто сейчас лишь на свет появившись, смотрит на меня из глубины невидящими глазами. Упавшая в озеро старая сосна раскачивается на воде с глуховатым плеском, будто кто-то шевелит ее, забравшись втихомолку под корявые сухие ветви, поднимает и опускает беспрестанно. Кучка осыпавшейся хвои качнулась вдруг, растекается по сторонам ползучими рыжими искорками. Кто-то беспрестанно перебегает с места на место за моей спиной, дышит тяжело и сипло. Загадочные перестуки раздаются негромко тут и там. Всеми страхами боровая глушь любопытного гостя отпугивает.

Еще долго бы настораживался, прислушивался я к таинственным перестукам и шорохам, приглядывался к стволистой пасмурной чаще, тревожа разыгравшееся воображение необычными картинами, но тут пролетел над бугорком воробей. Испугался шевельнувшегося человека, чирикнул звонко — и на сосну. Испугались воробьиного голоса — разбежались тревоги и страхи. И сам я под воробьиное чириканье веселее по сторонам смотрю, бодрее себя чувствую. Все не один на глухом безлюдье, а будто бы двое нас.

Где-то рухнуло тяжелое дерево, всколыхнув дремотную тишину. Где-то, слышу, заговорила малиновка. А тут, осилив надвинувшийся сумрак, проглянуло солнце сквозь облако. Под его лучами и хмурый лес по-новому раскрылся, и озеро засветилось приветливей. Наша низенькая землянка будто золотым песком по коньку осыпана. Дымком от костра приятно попахивает.

И рождается в звенящей тишине бора, звучит в просветлевшем воздухе задумчивой тихой мелодией какая-то удивительная, близко памятная и неуловимая серебряная строка. Где-то раньше слышал я эти стройные звуки в мечтательный тихий час; увлекательные, воздушной чистоты и сказочной красоты слова сами в песню складывались. И блестела в них разноцветными переливами утренняя роса, обогретая ранним солнцем.