Вспоминая свои молодые годы, не могу не упомянуть о моих руководителях в поэтическом семинаре Литературного института Илье Дукоре и Леониде Ивановиче Тимофееве, и моих поэтических наставниках тех лет, Владимире Луговском и Павле Антокольском, сыгравших немалую роль в моей писательской судьбе. К этим людям я до сих пор испытываю огромную благодарность.

В 1936 году в журналах «Молодая гвардия» и «Октябрь» были напечатаны мои первые стихи, а в 1938 году под названием «Павел Черный» наконец вышла из печати, отдельной книжкой, та самая поэма о Беломорканале, с первым вариантом которой я пять лет назад обратился в литконсультацию. Своим выходом в свет она не принесла мне радости, но – пока я ее писал и переписывал – научила меня работать.

Однако не публикация стихов и не выход моей первой книжки стали для меня той ступенью, шагнув на которую я почувствовал, что становлюсь поэтом. Это чувство точно и определенно связано у меня с одним днем и одним стихотворением.

Вскоре после того как газеты напечатали известие о гибели под Уэской в Испании командира Интернациональной бригады генерала Лукача, я вдруг узнал, что легендарный Лукач – это писатель Мате Залка, человек, которого я не раз видел и которого еще год назад запросто встречал то в трамвае, то на улице. В тот же вечер я сел и написал стихотворение «Генерал».

В нем говорилось о судьбе Мате Залки – генерала Лукача, но внутренне с юношеской прямотой и горячностью я отвечал сам себе на вопрос – какой должна быть судьба моего поколения в наше революционное время? С кого лепить жизнь?

Да, именно так, как Мате Залка, мне хотелось прожить и свою собственную жизнь. Да, именно за это мне будет не жаль отдать ее!

В стихах «Генерал» хромали рифмы и попадались неуклюжие строчки, но сила чувства, которое было в моей душе, сделала их, как мне кажется, моими первыми настоящими стихами.

Константин Симонов

1978

Начало

Из поэмы «Павел Черный»

В начале тридцать второго в Карелию ехал Черный —

Густо татуирован, жилист, немыт, небрит.

Ехал он из Одессы, с любимого Черного моря

На чортово Белое море. Чорт его побери!

Как раз в арестантском вагоне стукнул ему тридцатый.

Стократно благополучно бежавшие от погонь,

Были с ним вместе взяты в доску свои ребята,

Прошедшие медные трубы, воду, водку, огонь.

Ехали долго и скучно: пять суток резались в карты;

Сто раз прошли через руки деньги, жратва, табак...

Вагон, как осенняя муха, полз по холодной карте,

И Черному показалось, что дело его – табак!

Если глядеть в окошко: камень, камень и камень,

Снег да кривые сосны, и кругом никого,

Если вцепиться в решетку да потрясти руками,

Услышишь запах железа и проклянешь его.

До теплой Одессы тыщи простуженных километров.

А вор все равно, что птица, серенький соловей, —

Нету теплого дома... Кто виноват, что нету,

От холода и от клетки, от мыслей в своей голове.

Нету теплого дома... Кто виноват, что нету,

Нету у человека печки, тепла, угла?

Нету такого места, чтобы взял ты билеты,

Уехал – и никакая власть тебя не взяла.

Говорят, что у маминой юбки самое теплое место,

Что приятно со старым папкой в поддавки постучать.

Говорят, человек как кошка, любит старое место,

Любит собственных шкетов на руках покачать.

Кто его знает? Ноги шли не на те пороги,

Не пробовал Черный этих приятных и тихих штук.

Выбрать ему не дали. А на любой дороге

У дырявых подметок одинаковый стук.

Как и других – родили, кинули в подворотню.

Дворник нашел под утро. Пошевелил носком.

Видит – живой мальчишка; выживет, будет работник,

Скорей же всего подохнет. И сунул в сиротский дом.

Сиротский дом трехэтажный. В стенах глаза и уши,

Если бывал – так знаешь. Не бывал – не поймешь!

Давал император трешку в год на живую душу.

«Смоешься – станешь вором. Не смоешься – так помрешь».

И вышла такая привычка: загнут на любом из следствий:

«Что же это вас толкнуло? Кто папа и мама вам?» —

Встанет Черный и скажет: «Очень приличное детство,

Очень прекрасная мама, а воровал я сам!»

Наутро довез их поезд до самого края свету,

Ссадил и поехал дальше, куда-то в тартарары.

Взглянули на солнце – нету! Взглянули на звезды – нету!

И нету на белом свете другой подобной дыры.

Кто-то сказал в молчанье: «Зовется город Сорока...»

И даже те, что успели приговор позабыть,

Тут при помощи пальцев вновь сочтя свои сроки,

Загрустили, что долго придется в Сороке быть.

Они прошли через город без песен и разговоров.

Никто не кидался к окнам, не выбегал встречать:

Мало ли на работу ведут через город воров —

К ним раз навсегда привыкли и бросили замечать.

А если и замечали, то говорили мельком:

«Снова ведут рабсилу...» И, уловив на слух,

Воры, сердясь, считали это названье мелким,

Вставал на дыбы их гордый паразитарный дух.

Черный сказал с усмешкой: «Вот оно – Белое море.

Если казенным сладким подавишься калачом,

Если засохнешь с горя, если тоска уморит,

Снегом тебя засыпет, и никто не при чем».

И повернули в поле. Вот бы сейчас самовара!

Хватить бы по два стакана, по третьему наливать.

Идут в шикарных пальтишках девчонки с Тверского бульвара,

Их еще не успели переобмундировать.

Черный на них смеется, на моды их и фасоны.

Он бы за них копейки ломаной не отдал.

Но их манто и чулочки немного не по сезону.

А это удачный повод, чтоб учинить скандал.

Черный подходит фертом к заднему из конвойных

И задушевным тоном в ухо кричит ему:

«Скидывай полушубок, поносил – и довольно;

Девочкам пригодится, а тебе ни к чему!»

И конвоир внезапно смотрит в упор на вора,

И оба стоят, как рыбы, широко разинув рты.

Черному ясно видно, что это же Васька Ворон,

Одесский уркан. И разом они произносят: «Ты!»

Но тотчас же вспоминают каждый свое назначенье,

И конвоир снимает руку с его плеча.

И Черный бьет его в ухо, отчасти для развлеченья,

Отчасти от горькой обиды, а более сгоряча.

Но, подоспев, другие Черному крутят руки,

Такие крепкие парни – они медведя сомнут —

И, несмотря на силу и все одесские штуки,

Черный надежно связан в каких-нибудь пять минут.

«Крепко ж вас откормили даровыми пайками!»

Он с уваженьем смотрит на связавших его.

Он для смеха поводит скрученными руками,

Но эти грозные жесты не трогают никого.

Никто на него не смотрит, как будто на целом свете

Только одно глухое похрустыванье шагов.

Колонна идет в молчанье сквозь перекрестный ветер.

И крыши первых бараков встают посреди снегов.

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Жди меня (стихотворения) - Симонов Константин Михайлович - Страница 2