Время барса - Катериничев Петр Владимирович - Страница 56

Например, попытается освободиться. И тогда — погибнет раньше, чем он, Маэстро, успеет поговорить с ним обо всем, что его интересует.

— Правильно не веришь.

— Жизнь дерьмо.

— Очень похоже.

— Люди только и делают, что мечутся между болью и страхом. Оголтело мечутся. Это метание и прозывается жизнью.

— Кто бы спорил.

— И до денег добредают не все.

— Новая мысль. Оригинальная.

— Издеваетесь?

— Вот еще… Когда я издеваюсь, то иголки раскаленные под ногти вгоняю. Не веришь?

— Верю.

— Во-о-от. Пленник вздохнул:

— А жить все равно охота.

— Инстинкт, — пожал плечами Маэстро.

— Ну. Надежда умирает последней.

— Нет. Надежда не умирает никогда.

— Вот в этом вся подлость. Вы меня убьете. Маэстро?

— Нет.

— Почему? Вы же сильнее.

— Разве?

— Сейчас — да.

— Хм… Сильные побеждают слабых, умные подчиняют сильных. А над теми и другими господствуют подлые. Те, что умеют предавать раньше других.

— Это сентенция?

— Это наблюдение. Опыт.

— Зачем мне ваш опыт?

— Кто знает?

— Вы не ответили… Вы ведь меня все равно убьете?

— Если бы тебе было все равно, ты бы не спрашивал.

— Чего цепляться к словам? В этом дерьмовом мире собственная шкура — единственное, что серьезно волнует кого бы то ни было. Я не исключение.

— Тогда исключение я, — горько усмехнулся Маэстро.

— Неужели? У вас недавно была прекрасная возможность уйти из жизни, минуя формальности и бюрократические проволочки.

— Я — противник насильственной смерти.

— Бывает другая?

— Хороший вопрос.

— Так вы убьете меня?

— Еще более хороший вопрос. Нет, не убью.

— Почему? Вы же старый волк.

— Не такой уж и старый.

— Это даже не по правилам.

— В смерти нет правил.

— Разве?

— Устал я убивать.

— Устал?

— Да. И потому правила с некоторых пор я устанавливаю себе сам.

— Так бывает?

— Поживем — увидим.

Тоска, нежданная и острая, кольнула сердце. Маэстро вдруг понял, что жизнь, его жизнь, прошла, и прошла напрасно. Он ничего не создал, ничего не воплотил и никого не смог защитить… Все прошло. Осталась только месть. Его месть Лиру. За что? За погибших ребят? Или за себя самого? За свою жизнь, сгоревшую, как скверная свечка?.. Лир… Этот властолюбивый старик выигрывал раньше раз за разом. Что нужно противопоставить ему, чтобы выиграть теперь? Да и что такое «победа»?

Стоп! Все это чушь и глупость! Победа — это слово еще более сладкое, чем свобода! Ибо в победе — воля! Самоотверженная, реализованная воля! Самое скверное, что он, Маэстро, позволил себе начать себя жалеть! Пока не кончен бой, пока не сыгран раунд, пока… Да даже если жить тебе осталось час, а в пистолете один патрон — это не повод застрелиться! Достань врага, выполни задачу, а потом — плачь, рыдай, лей, когда тебя никто не видит, жалей себя… Но недолго. Что же произошло? Что? Старость? Или — следствие контузии?

Маэстро поморщился. Скверно. Эта сволочная штука и раньше прихватывала не ко времени, а после амнезии… Совсем скверно. И еще — тоска. Острая как игла…

Маэстро порой казалось, что он узнавал ее: такой была тоска близкой смерти. Чаще всего — чужой: свою смерть, как и свою пулю, суждено услышать не каждому…

Когда-то на войне она проходила совсем рядом, касаясь руки или слегка колыша волосы; теперь…

Нахлынувшая тьма была серой и непрозрачной, но длилось это лишь мгновение… Маэстро кое-как справился с приступом, сглотнул жесткий шершавый комок. Почувствовал, как ослабли руки, но пленник не проявил ни малейшей попытки вырваться. Для него игра была сыграна. К чему снова рисковать? Интересно, что, после твердого обещания сохранить ему жизнь парень вовсе не расцвел: сник разом, обмяк, будто из его гуттаперчивого тела вынули проволочный каркас. Теперь глубоко запрятанное беспокойство затаилось вялым ленивым зверем; зверь этот может броситься, но скорее — сожрет самого «хозяина» — Маэстро это было знакомо: человека не так ломает несчастье, как призрак несостоявшейся надежды.

Нужно было спешить с вопросами. Пленный бледнел наг глазах: боль, страх, кровопотеря — все это вместе превратило крепкого парня в мятого и больного, атлетически сложенного ханурика.

— Куда пошел вертолет?

— Что? — Пленный мутно всматривался в лицо Маэстро, явно не расслышав вопрос: и пытаясь прочесть его по губам.

— Вертолет? Где он приземлится?

— На базе.

— Где именно?

— Километрах в восьмидесяти отсюда. Под Южногорском.

— Что-то военное?

— Да нет. Просто небольшой пансионат. Типа турбазы.

— Пансионат? С площадкой для посадки вертолетов?

— Там рядом — гаишный домик. С бетонной полянкой.

— Удобно. Как называется турбаза?

— Пансионат «Мирный».

— Красивое название. Главное — свежее.

— Нормальное.

— Много там людей?

— Когда как.

— Сейчас — сколько?

— Человек пятнадцать. Но ожидают прибытия…

— Кого?

— Мне не докладывали.

— А что сам думаешь?

— Крутые какие-то. Из столиц. На усиление.

— На усиление чего?

— Они найдут. Может, вас ловить, а скорее, новых «крестных» ставить. Места у нас богатые.

— На наркоту?

— На тропы. Стоит только чуть-чуть Таджикистан или Чечню войной перекрыть, тропы эти золотыми станут.

— Мертвым золото ни к чему.

Парень вздохнул, скукожился как-то разом, еще больше сник.

— А ты — информированный парниша, — решил взбодрить его Маэстро.

— Не-а. У нас тут как в коммуналке. Если при делах — все про всех знаешь.

— Кроме того, что знать не положено.

— Это да. От лишних знаний и дырки лишние случаются. В голове.

— Публика любопытствующая вокруг турбазы шляется?

— А кому оно надо?

— Мало ли…

— Да нет. Слух давний: турбаза, в смысле — пансионат, принадлежит Управлению делами то ли президента, то ли правительства, то ли Газнефтепрома. Да его еще постоянно передают с баланса на баланс. Черт ногу сломит. Никто и не суется.

— И какой слух вернее?

— Не знаю. Да и какая разница. Сейчас вся страна как матрешка. Под одной вывеской — другая, за ней третья… И какая рожа стоит за всем на самом деле — поди разберись.

— Не, ты точно философ.

— Да ну… Все это знают, а толку? Сели на шею, и ездят. — Пленный вздохнул — и снова затосковал глазами. — Вот только… У каждого поколения — своя война. И найти среди этих войн самую справедливую… — Помолчал, добавил:

— А вообще-то, вы правы. Маэстро. Хорошо бы пожить без войны.

Маэстро хотел что-то ответить, но не успел. На этот раз тьма наползла стремительно, как смерч. Она закрутила, подняла, потащила, уволакивая в полосу грязно-желтого тумана, удушливого, горелого, перекрывающего горло полынной жаждой и запахом горького миндаля.

Пожить без войны?! Ах, эти забавные животные!.. Ах, эти безжалостные двуногие звери… Пожить без войны… Как тогда узнать, кто чего из вас стоит?

Не-е-ет, круг бытия должен быть разумен и органичен: одним время жить, другим — умирать… Пожить без войны… Желать этого возможно, вот только кто же станет выполнять такую неумную и неестественную прихоть? Никто. Потому что прожить без войны нельзя. Нельзя — и точка. А мечтать?.. Да пусть мечтает. Пусть его. Пусть.

Маэстро мотнул головой — и очнулся. Он сидел на земле, закусив губы; издевательский визгливый голос все еще звучал в ушах мерным и монотонным скрипом, а перед глазами словно стелился тот самый грязно-желтый туман, ядовитый и кислотно-едкий. Постепенно, как сквозь пелену, проступило окружающее: блеклое небо, выжженная степь и там, метрах в трехстах, внизу — замершее, уставшее от зноя море. И еще он почувствовал, как крепко, до . судороги, сжаты кисти рук…

Пленник, которого он, Маэстро, машинально, наработанным движением прихватил за ворот куртки перед тем, как упасть в беспамятство, лежал неловко на земле, бледный, с синими губами… Маэстро попробовал его приподнять, тряхнуть: парень был безжизненно тяжел.