Время барса - Катериничев Петр Владимирович - Страница 38

И испугались люди, и ропот Прошел меж ними, и старшие спросили младших:

«Чем делает себя этот человек? И почему говорит, как Власть Имеющий, когда суть такой же, как мы?» И озлобились люди, и насмеялись над Ним, и стали кидать камни, и кричали бранные речи, и бесновались, и требовали смерти… И говорили промеж себя так: как понять, угоден человек Богу или нет, если нет ни бедных, ни увечных, ни страждущих, если нет презираемых и презренных?.. И не соблазняет ли нас этот, в одеждах белых, как небо полдня?

…И не послушались люди Бога, и покинул их… И побрели люди во тьме мыкать злосчастие, каждый сам по себе, и каждый страдал, и желал быть любим, но были дела их злы, и не осталось в душах их Господа, и никто не возжелал вспомнить завещанное: «Возлюби Господа Бога своего всем сердцем своим, всей душою своею; и ближнего своего возлюби, как самого себя…» И никто не вспомнил слова сказанные: «Отче наш… и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…», и не было прощения, и не чаялось бессмертия и воскресения, и жизнь сделалась скудна, коротка и конечна".

Лир проснулся в холодном поту. Сердце билось с перебоями, то замирая, то начиная колотиться так, словно хотело вырваться из грешного и слабого тела прочь, наружу… Судорожно сглотнув липкую, вязкую слюну, Лир заметался взглядом по комнате, залитой лунным светом; серые очертания предметов в ней были знакомы и не знакомы одновременно, серые тени там, за окном, бросали на пол странные блики… И тут он услышал шаги; шаги были уверенными и тяжкими, как поступь Командора, они приближались, и Лир чувствовал: дверь откроется вот-вот, и комнату зальет слепящий мрак небытия, и от него, Лира, со всем его могуществом не останется ничего, кроме иссохшего старческого тельца: желтого черепа, обтянутого морщинистым пергаментом кожи, и тщедушного костяка в вялых лохмотьях истерзанной лихорадкой плоти; тельца, покоящегося в комках пропитанных запахом старческого пота простыней. Ужас был липким и скользким, старик ощущал его на ладонях, будто холодную налимью слизь… Вскинулся, брезгливо отер ладони о наволочку, сипло выдохнул стоялый, пахнущий медикаментами и мочой воздух, душащий, словно непроницаемое толстое покрывало, напряг всю волю, сел на постели и устремил взгляд на дверь, готовый встретить того, кто там, лицом к лицу, готовый ко всему…

И — снова проснулся. Белье было мокрым насквозь, старик дышал жадно и часто, как загнанная лошадь, под левой лопаткой словно воткнули раскаленный вертел и медленно вращали его, и старик боялся пошевелиться, чтобы не сделать эту боль нестерпимой… Он шарил трясущейся рукой по прикроватной тумбочке, стремясь отыскать выключатель, но рука его вдруг наткнулась на что-то холодное и липкое; сильное струящееся тело проползло по руке, обвило так, что старик перестал ее чувствовать… Он боялся повернуть голову и встретиться глазами с напавшей на него тварью; а раскаленный вертел вонзался в плоть все глубже, и старик понял, что жизнь кончилась, эта, земная жизнь, и в другой его не ждет ничего, кроме мучений, ужаса и кромешного мрака… Он дернулся что было сил, хриплый заунывный вой прорезал тишину комнаты, а старик кричал и рвался, стараясь освободиться от вязкой твари, что сковывала ему мышцы смертным холодом…

На этот раз он проснулся от собственного крика. Сидел на постели, дико таращился вокруг, не поверил в пробуждение, вскочил, содрогаясь от отвращения, осмотрел прикроватную тумбочку, осторожно, пальцем, нажал выключатель. Теплый желтый свет залил комнату, и старик наконец понял: все, что ему привиделось, было лишь сном, кошмаром, и сейчас о нем напоминала только ставшая тупой боль под левой лопаткой, липкое от пота тело да онемевшая рука. Лир пошевелил пальцами: рука работала нормально, значит, не инсульт, нужно успокоиться, позвать людей… Людей… Не было в его окружении людей, были лишь подчиненные и прислуга; одни боялись его, другие, вышколенные десятилетиями холопьей службы, появлялись и исчезали молча, как тени, выполняя все его распоряжения расторопно и точно; были и такие, что научились предугадывать его желания и потакать плотским утехам, доставляя ему пышных формами молодых женщин тогда, когда он только успевал подумать о них… Теперь все реже… Да… У него было все.

Власть, богатство, влияние. А людей не было. Ни одного.

Паника, вызванная кошмаром, прошла, хотя Лир еще долго ощущал страх и пытался определить его источник, но не мог. Кошмарные ночные видения все еще теснились обрывками в его мозгу, а он пытался продраться сквозь них, как сквозь грязные клочья промышленного смога, но не сюда, в реальность, а к тому, первому сну в словах… Ну да, сон был грязно-желтый: перемолотый в пыль песок, охровые горы, пестро обряженные люди, человек в одеждах цвета блеклого полуденного неба… Лир тряхнул головой; слова сейчас вспоминались смутно, но он смог понять, что это не что иное, как апокриф, причем созданный его собственным подсознанием… Что он, Лир, желал сказать самому себе этим сном, о чем предупредить, против чего предостеречь?..

Лир подошел к бару, выбрал коньяк, налил полбокала поразмыслил, плеснул содовой, чуть-чуть, для мягкости, открыл маленький холодильник, бросил в бокал несколько ледяных кубиков, уселся в кресло. Сидел, прихлебывая напиток и глядя на панораму спящего громадного города за окном. Он внезапно, вдруг почувствовал свое полное одиночество в этом мире, ему до боли захотелось быть любимым и кому-то нужным… И оттого, что это желание было полностью неосуществимым, становилось не просто горько… Лир ощущал мир за окном как личного врага, в чем-то обманувшего его, насмеявшегося над ним подло и жестоко, и оттого он готов был мстить: всем им, жвачным, живущим так бездарно и так счастливо! У них было все, чем не обладал он: семьи, дети, проблемы… Порой, после таких вот кошмарных видений. Лир не спал. до первого света просто из-за страха уснуть и вновь попасть в цепкие когти неотвязных, ощутимо реальных видений. Ему приходила в голову страшная мысль…. А что, если сны и есть настоящая жизнь, а жизнь окружающая — мнима и нужна лишь для того, чтобы подкормить, напитать мозг впечатлениями, эмоциями, символами? И в том полуночном мерцании освобожденного от всего сущего естества, в его полете и устремленности, в его страхах, в его странных, часто вычурных созданиях — и есть истинная жизнь духа, та жизнь, о которой могли поведать остальным лишь немногие избранные: Моцарт, Бетховен, Чайковский? Та жизнь, которая переживается смертными всего лишь как приятный миг или как жуткий сон?

Алкоголь действовал успокаивающе. Скверные предчувствия оставили Лира, ночные видения уже не пугали; те мысли, что казались откровением всего лишь несколько минув назад, теперь представлялись не чем иным, как игрой переутомленного ума, игрой прихотливой, но ничуть не значимой в реальной жизни.

Лир перевел дух, налил себе еще порцию бренди, разбавив совсем уж символически; волшебство алкоголя сегодня действовало особенно исцеляюще; вскоре ему удалось загнать ночные страхи, казавшиеся всего полчаса назад пусть сумеречной, но явью, в глубь подсознания, завалить там шелухой привычных понятий, сутолокой грядущих неотложных дел, хмельным благодушием… Страх перед сном отступил, Лир почувствовал усталость, но не ту" измотанную, нервную, какая сначала изводила его бессонницей, потом — кошмарами; это была обычная усталость уже далеко не молодого человека, которому для восстановления сил необходим хороший крепкий ночной сон.

Лир прошел в ванную, сбросил влажное еще белье, завернулся в махровый халат. Досыпать он пошел в другую спальню; прилег, удобно устроился… Тот, казавшийся теперь совсем давним и дальним сон, тяготил где-то под сердцем, но последняя мысль показалась Лиру спасительно здравой: спазмы. Ну, конечно, спазмы: погода скачет от жары к дождям и наоборот, сосуды замирают, оголодавший от недостатка крови мозг рождает вымышленных чудовищ… Правы французы: необходимо подпитывать сердечную мышцу хорошим бордо и периодически пользовать коньячок, кальвадос, водочку. Микроскопическими дозами, но чаще. Особенно когда ситуация обостряется и ожившие покойники ломают так славно ложащиеся пасьянсы.