Я не боюсь - Амманити Никколо - Страница 14

Я заверещал:

– Отпусти меня! Я тебя прошу! Отпусти!

Она уселась на диван, разложила меня на коленях, спустила с меня штаны и трусы и, не обращая внимания на мои мольбы, откинув назад волосы, начала драть мне задницу.

У мамы всегда была тяжёлая рука. Её шлёпки, размеренные и точные, производили глухой звук, словно пылевыбивалка по ковру.

– Я тебя искала повсюду. – Шлепок. – Никто не знал, где ты. – Второй. – Ты хочешь убить меня. Где ты пропадал весь день? – Третий. – Все думают, что я мать, с которой не считаются её дети. – Четвёртый. – Плохая мать, не способная воспитать своих детей.

– Хватит! – орал я. – Хватит! Я тебя прошу, прошу, мама!

Голос в радиоприёмнике пел: «Мука. Мука и наказание. Радость…»

Я и сегодня хорошо помню эту сцену, словно она случилась вчера. Всю свою жизнь, когда я слышу «Травиату», я вновь вижу себя с голым задом в потолок на коленях мамы, которая, удобно сидя на диване, взбивает мне задницу.

– Чем займёмся? – спросил меня Сальваторе.

Мы сидели на скамейке и бросали камни в нагревательную колонку, брошенную в пшеницу. Кто попадал, зарабатывал очко. Остальные ребята в конце улицы играли в прятки.

День был ветреный, но сейчас в кустах воздух стоял неподвижно, и было душно, и над полями зависла полоска усталых свинцовых облаков.

Я бросил слишком далеко.

– Не знаю. На велике я ехать не могу: зад болит. Мать вчера надрала.

– За что?

– Поздно домой пришёл. А тебя мать бьёт?

Сальваторе бросил и со смачным ток! попал в нагреватель.

– Очко! Три – один. – Затем покачал головой: – Нет. Не бьёт. Она слишком толстая.

– Везёт тебе. Моя, наоборот, очень сильная и может бежать быстрее велосипеда.

Он засмеялся:

– Это невозможно!

Я подобрал камень поменьше и бросил. На этот раз почти попал.

– Клянусь. Один раз в Лучиньяно нам нужно было успеть на автобус. Когда мы подошли к остановке, он уже отъезжал. Мама побежала за ним и бежала так быстро, что догнала и начала стучать кулаками в дверь. И он остановился.

– Моя, если побежит, помрёт.

– Слушай, – сказал я. – Ты помнишь, когда сеньора Дестани нам рассказывала о чуде с Лазарем?

– Помню.

– По-твоему, когда Лазарь воскрес, он помнил, что был мёртвым?

Сальваторе задумался:

– Нет. По-моему, он думал, что был болен.

– А как же он пошёл? Тело у мёртвых твёрдое. Ты помнишь ту кошку, которую мы нашли, какая она была твёрдая.

– Какую кошку? – Он бросил и снова попал.

– Чёрную, рядом с руслом… Вспомнил?

– А, вспомнил. Череп ещё её надвое разрубил.

– Если кто-то мёртвый и воскреснет, не сможет ходить нормально и будет сумасшедшим, потому что мозги у него сгниют и он будет говорить странные вещи, ведь так?

– Думаю, так.

– А как ты думаешь, можно воскресить мёртвого или это может делать только Иисус Христос?

Сальваторе почесал голову:

– Не знаю. Моя тётя мне рассказала одну достоверную историю. Про то, как однажды сын одного мужика был сбит машиной и умер, весь переломанный. Его отец не хотел больше жить, чувствовал себя плохо, всё время плакал, и пошёл к волшебнику, и дал ему все деньги, чтобы тот воскресил сына. Волшебник сказал ему: «Иди домой и жди. Твой сын вернётся сегодня ночью». Отец начал ждать, но тот всё не приходил, и в конце концов он пошёл спать. Он уже засыпал, когда услышал шаги в кухне. Он вскочил, счастливый, и увидел сына, тот был весь переломан, у него не было одной руки, голова раздавлена. Мозги из неё вытекали, и он сказал, что ненавидит отца, потому что тот оставил его посреди дороги, а сам пошёл с женщиной, и это его вина, что он мёртвый.

– И что дальше?

– А дальше отец взял бензин и поджёг его.

– И правильно сделал. – Я бросил и наконец попал. – Очко! Четыре – два!

Сальваторе нагнулся за камнем:

– Правильно сделал, точно.

– По-твоему, это правдивая история?

– Враньё.

– По-моему, тоже.

Я проснулся. Потому что захотел в туалет. Отец вернулся. Я слышал его голос в кухне.

Там был ещё кто-то. Они спорили, прерывали друг друга, ругались. Папа был зол.

Этим вечером мы отправились в кровать сразу после ужина.

Я крутился вокруг мамы, словно мотылёк, стараясь помириться. Я даже напросился чистить картошку. Но она не смотрела на меня всю первую половину дня. За ужином она бросила нам тарелки под нос, и мы ужинали в тишине, а она ходила по кухне и смотрела на дорогу.

Сестра спала. Я встал на колени на кровати и высунулся в окно.

Грузовик был припаркован рядом с большой тёмной машиной с посеребрённым блестящим носом. Машина для богачей.

Я еле сдерживался, но, для того чтобы пройти в ванную, нужно было пересечь кухню. При всех тех, кто там находился, я стеснялся, но сил терпеть больше не было.

Я поднялся и подошёл к двери. Повернул ручку. Сосчитал: один, два, три… четыре, пять и шесть – и открыл.

Они сидели за столом. Итало Натале, отец Черепа. Пьетро Мура, брадобрей. Анджела Мура. Феличе. Папа. И старик, которого я никогда прежде не видел. Должно быть, Серджо, папин друг.

Они курили. У них были красные уставшие лица и маленькие-маленькие глазки.

Стол был полон пустых бутылок, пепельниц, полных окурков, пачек от сигарет, крошек хлеба. Вентилятор вращался, но это не помогало. Было смертельно жарко. Телевизор включён, но звук убран. Пахло помидорами, потом и средством от комаров.

Мама варила кофе.

Я посмотрел на старика, который доставал сигарету из пачки «Данхилла».

Потом я узнал, что это действительно был Серджо Материа. В те дни ему было шестьдесят шесть, и он приехал из Рима, где прославился за двадцать лет до этого ограблением мехового магазина «Монте Марио» и налётом на Аграрный банк. Неделю спустя после налёта он приобрёл бар на площади Болонья. Хотел отмыть деньги, но карабинеры арестовали его как раз в день открытия. Он несколько лет провёл в тюрьме, за хорошее поведение был отпущен на свободу и эмигрировал в Южную Америку.

Серджо Материа был худ. С лохматой головой. Над ушами у него росли редкие желтоватые волосы, которые он собирал в хвост. У него был длинный нос, глубоко посаженные глаза, седая щетина, по меньшей мере двухдневная, покрывала его ввалившиеся щеки. Брови, длинные и выцветшие, казались пучками волос, наклеенными на лоб. Морщинистая шея вся в белых пятнах. Он был одет в голубой костюм и коричневую рубашку. Очки в золотой оправе угнездились на его блестящем носу. Золотая цепь сияла на волосатой груди. На запястье он носил часы из массивного золота.

Он был в ярости.

– С самого начала вы делали одну ошибку за другой, – говорил он странные вещи. – И прежде всего этот болван. – Он ткнул пальцем в Феличе. Взял зубочистку и начал ковырять в жёлтых зубах.

Феличе сидел, согнувшись за столом, и вилкой рисовал на скатерти. Он очень походил на брата, когда того ругала их мать.

Старик прокашлялся, прочистил горло:

– Зря я вам доверил это дело. Вы ненадёжные люди. Это была дурацкая идея. Вы делали глупость за глупостью. Вы играете с огнём… – Он бросил зубочистку в тарелку. – Я идиот! Сижу с вами и теряю время… Если б всё пошло так, как было задумано, я уже был бы в Бразилии, а не торчал в этой дерьмовой дыре.

Папа сделал попытку вставить слово:

– Серджо. Послушай… Успокойся… Дело ведь ещё не…

Но старик цыкнул на него:

– Какое, на хрен, дело?! Ты бы заткнулся, потому что ты хуже всех. И знаешь почему? Потому что не отдаёшь себе отчёта в том, что происходит. Ты не способен. Все спокойно, надёжно, а сам городишь одну хреновину на другую. Ты придурок.

Папа попытался ответить, выпил глоток вина и опустил взгляд.

Этот старый хрыч назвал его придурком.

Это было, как если б мне всадили нож в бок. Никто никогда не говорил так с моим отцом. Папа был старшим в Акуа Траверсе. А этот противный старик, явившийся неизвестно откуда, ругал его при всех.