Тропа барса - Катериничев Петр Владимирович - Страница 64

— А если Гордиенко после эфедринчика свою Медвинскую потребует?

— А мы ему — справочку… Дескать, гонорея у девочки, в диспансере лечится… Я позвоню Эльзе Геннадьевне, договорюсь…

— Так мы что ее, в диспансер запирать будем?

— Кого?

— Да Катьку.

— Тупой ты, Альбертик. А может, это и к лучшему. Ну-ну, не дуйся. Зато красавец — спасу нет. Все девки ревмя ревут. Катьку вслед за этой — тоже в дурдом. Или ты думаешь, Гордиенко в диспансер навещать Медвинскую поедет?

— Хм… Старперы, они странные… Может, он запал на эту Медвинскую?

— Плохо ты мужчинок знаешь. Да и откуда тебе? Как скажем тому Гордиенке, что его подружка гонорею подхватила, да со скорбью скажем, вроде и не знаем об их играх ничего, дескать, мы, глупые, недоглядели, как наша девушка-подросток на базаре со всяким отребьем якшается, что он подумает? Во-первых, о своем драгоценном здоровьице подумает… И не подарил ли он чего милейшей супружнице Елизавете Карповне… Хотя вряд ли: на эту бочку на ножках ни у кого уже не встанет. А потом что подумает? Что сука эта Медвинская… И все они суки… И будет прав. А тут мы его на медосмотр и потянем: дескать, здесь промашка вышла, но мы за здоровьем воспитанниц следим как следует… Пусть налюбуется на все девичьи прелести… А ты с эфедринчиком подсуетись вовремя, понял? Чтобы этого козла бодучего дрожь уже колотила, как мы на него наших нимфеточек выпустим… И — пропал мужчинка… От такого секса не отказываются. Альбертик слушал раскрыв рот:

— Ну у тебя и голова, мамуля…

— Учись. Хотя… — Она оглядела Альбертика так, словно это был не человек, а некий агрегат. — Ладно. А с этой…

— На иглу посадить?

— Не стоит на нее добро переводить. Покормишь «колесами», посечешь ей лезвием немножко вены — да смотри не перестарайся! — и можно сдавать. Скажем, попытка самоубийства. И поведение агрессивное, и все такое… На месяц запрем, а там…

— Она наклонилась ко мне:

— Что, детка, весело тебе? А скоро будет еще веселее… Через пару-тройку месяцев в дурке станешь тихая и по-слушненькая, а?

Вот тогда и поговорим с тобой — в моей спальне…

Я собралась с силами и плюнула ей в лицо. Инесса утерлась платочком и снова хлестнула меня по щеке. Закончила:

— Как шелковая будешь… И бельишко я подберу тебе шелковое… И сечь буду розгой, пока рубашонка кровью не обмокнет… — Глаза ее помутнели, стали как бельма, в них заплескалось тяжелое черное безумие… Я оцепенела от страха.

— Пойдем, мамуля… — дернул ее за руку обеспокоенный Альбертик.

— Что? — Она глянула на него странно. Постояла несколько секунд молча, словно возвращаясь откуда-то, произнесла уже вполне нормальным голосом:

— Пошли.

Сделаешь, как я сказала.

— Не беспокойся. Сделаю.

Дальше… Дальше мне стало все равно. Единственное, было жалко, что не успею предупредить Медвинскую. Кажется, Альберт даже удивился, когда я безропотно позволила накормить себя таблетками. Потом он взял лезвие, предупредил:

— Сейчас будет немножко больно…

Заботливый! И легонько полоснул по руке, вскрыв вены едва-едва, через минуту замотал порез и залепил пластырем.

Машина из дурки приехала часа через два. Сначала они, видимо, побеседовали с Инессой, потом курчавобородый коротышка доктор сделал мне укол, а я, и так после лошадиной дозы реланиума тупая, как оловянная кастрюля, стала и вовсе похожа на выставленное стекло: все отражает, ничего не соображает, если щелкнуть ногтем — звенит. Здоровенный санитар сгреб меня в охапку и отнес в машину.

Все приемные процедуры тоже прошли как во сне. Помню. как выдавали в приемном покое белье и халат, как водили в душ… Потом поместили в смотровую палату. Две девки топотали и орали что-то всю ночь. Полупьяная санитарка появлялась пару раз, материла их и удалялась. Если я и спала, то это больше походило на бред.

Часов в пять утра две эти телки доконались и до меня. Одна потрясла за плечо, спросила:

— Эй, новенькая, покурим?

— Я не курю, — пробурчала я, попыталась накрыться с головой, но та не отвязалась.

— Ты дура или кто?

— Сама ты дура.

— Не. Я шировая. А ты шизюшка, — что ли?

— Нет.

— Тогда шировая?

— Нет.

— Чего ты нам вкручиваешь?!

— Меня сюда директриса поместила. Детдомовская.

— А-а-а… Профилактика. Я промолчала.

— Ты вот чего, девка, сильно тут не залупайся. А то заколют. Выйдешь точно полной дурой, а то вообще не выйдешь, пропишешься. Здесь много таких. А раз ты не нужна никому — тут и сгинешь. Поняла?

Мне стало страшно. Я накрылась с головой одеялом, чувствуя, как на глазах закипели слезы.

— Я — Верка. Мазаева. Мы с Машкой тут от тюряги косим. Здесь вообще-то кайфно, если по уму. И сбежать — легче легкого. Только зачем? Скоро осень, потом — зима.

Перезимуем хоть в тепле. А под лето на юга подорвем. Побежишь с нами?

— Я здесь столько не пробуду.

— Это ты так думаешь. Еще как пробудешь. А если заву понравишься…

— Кому?

— Завотделением. Не боись, он мужик для нас безопасный, потому как голубой. Гей.

И с девками любит просто разговоры разговаривать о наших женских долях. Умный — сил нет. Жаль только, что не мужик… Трахаться хочется — как из пушки! А санитары мной брезгуют. Ты молодая, ты себе живо медбратика найдешь… Или он тебя… Ладно, дрыхни. Нам с Маткой и вдвоем нехило.

Я повернулась на бок и зажмурила глаза. Мне стало жутко.

— Ну че? — спросила девку ее товарка.

— Да шизанутая какая-то. Из детдома.

— Не курит?

— Не.

— Ну и хрен с ней. У нас че осталось?

— Чуточку.

— Давай.

Я уже провалилась в тяжелый, разрывающийся разноцветными кругами сон, когда снова услышала их слаженную топотню по комнате и хриплые выкрики Верки:

— Лайф из лайф, ля-ля-ля-ля-ля, кайф из кайф, ля-ля-ля-ля-ля, кайф из кайф!

Утром меня отвели к завотделением. Очень красивый мужчинка лет сорока, чисто выбритый, с длинными, по моде семидесятых, волосами, выкрашенными в ореховый цвет, потрещал длинными, чисто промытыми пальцами с ухоженными ногтями, поглядел на меня долгим взглядом блекло-голубых глаз, улыбнулся:

— Будем знакомы. Меня зовут Виктор Викторович Ланевский. А вас?

— Аля.

— Очень хорошо, деточка, очень хорошо.

«А что тут хорошего?» — подумала я, но вслух не сказала.

— Тебя тяготит жизнь, Аля?

— Нисколько.

— Это правильно. Жизнь — приятная штука. Ты еще очень молода, но даже не представляешь себе, до чего приятная… Море, солнце, любовь… — произнес он, закатив блеклые глаза к потолку. Надел очки с толстыми линзами и словно разом приблизился ко мне. — Ты знаешь, что такое любовь?..

Глаза у него были внимательные и очень грустные. Мне даже жалко его стало. А в голове мелькнул Сашка — сильный, добрый, с презрительной ухмылкой на губах, так его портившей… Это и была любовь?..

— Знаешь? — Глаза доктора не отпускали. Я выдохнула искренне:

— Нет.

Он удовлетворенно откинулся на спинку мягкого стула:

— Я рад, что ты сказала правду. Ни одна женщина не может понять, прочувствовать, что такое любовь к мужчине! Ни одна! Я… Я тебе расскажу, что такое любовь, — добавил он вкрадчиво. Он достал из стола пачку очень дорогих легких сигарет с ментолом. — Куришь?

— Вообще-то нет… Иногда.

— Прошу. — Он галантно щелкнул зажигалкой, откинулся в кресле за столом. — Женщины… Женщины на самом деле созданы не для любви, а для продолжения рода.

Только для этого они и нужны. Любовь к мужчине для женщины — всего лишь средство… Средство устроиться в жизни, средство иметь детей, средство жить безбедно за счет мужа… А к любви женщины не способны: что не дано, то не дано, — заключил он. Вообще-то он говорил так, будто я была вовсе не девочкой, а геем… Я не понимала почему…

Он словно услышал эту мою мысль:

— Ты ведь пыталась покончить жизнь самоубийством?

— Не совсем так… — начала я, но он перебил:

— Понимаю, понимаю… Девяносто процентов самоубийц — мнимые самоубийцы. Они вовсе не хотят умирать, они хотят, чтобы их спасли… Но проявили к ним внимание, которого им так не хватает… Тебе ведь не хватает внимания?