А что же завтра? - Саутолл Айвен - Страница 27

— У нас бы купил.

— Трубы не продают.

— Нет, продают. У нас во дворе есть две на продажу. Отличные трубы. Из железа. Папа говорит, они там лежали, еще когда он маленький был. Можешь купить совсем задешево.

— Думаешь, я такой дурак, — сказал Сэм. — Не собираюсь я покупать ваши паршивые старые трубы, которые у вас там сто лет валяются. Что же, я должен носить с собой не только печку, но и трубу? Да и потом, чтобы испечь пирог, нужно много всяких вещей. Это-то я знаю, а у меня нет ничего. Во-первых, дом нужен, куда можно поставить печку с трубой.

— А у тебя что, и дома нет?

— Конечно, нет. Ведь мне только четырнадцать лет. Дом бывает только у женатого человека.

— Кто тебе сказал?

— Все говорят.

— Ну, не знаю, мне не говорили. Я вот незамужняя. А дом у меня есть.

У Сэма в горле что-то пискнуло.

— А у меня нет. У меня только и есть, что десять пенсов, а за десять пенсов дом не купишь.

— Зато можешь купить старого печенья. Ты бы знаешь сколько мог у меня купить печенья на десять пенсов? Миллион. Целый большой мешок. Можно было бы устроить распродажу. И я бы тебе отдала все, сколько осталось. Там есть печенье, которое еще даже не размякло. Есть такое, где еще даже жучки не завелись.

— Господи…

— Тогда купи яблок. Дешево отдам. Гниль с них можно срезать.

— Не нужны мне ваши гнилые яблоки. И ваше гнилое печенье. Не нужно мне вашего гнилья. Я сказал, мне нужен хороший пирог.

— А я сказала, у нас нет пирогов. И они были бы еще гнилее яблок, и гнилее печенья, если бы они лежали и тебя дожидались. Почему бы тебе не купить картофель? Лучший посевной картофель. Цена пустячная. Разведешь где-нибудь костер и спечешь на угольях. Объедение. Только надо выковырять глазки и повыкидывать гнилые картофелины. А может быть, морковь? Счистишь грязь, и можно есть сырую. Или кекс? Поступил к нам только месяц назад. А хочешь масла и булку? Или банку фасоли? Она идет по сниженной цене, потому что банки все время изрываются. Папа говорит, если мы от них не избавимся, они могут убить кого-нибудь. Никто не покупает фасоль с тех пор, как золотоискатели уехали.

Они опять постояли, разглядывая друг друга.

Никто больше не приходил.

Хорошо. Ему хорошо здесь. Хорошо говорить с ней. Хорошо смотреть на нее. Нет, правда. По-настоящему хорошо.

Сэм чувствовал тепло, которое излучалось ею. На глаз ей красиво упал локон, а голос у нее был совсем особенный, его будто слышишь изнутри. Совсем особенный. Есть, наверно, другие слова, чтобы его описать, но сейчас они не приходят в голову. Она, конечно, смеялась над ним, ну и пускай. Но ни разу не улыбнулась. Ни на секунду. Лицо каменное, как у искусной комедиантки. На других девчонок она ничуть не похожа. Хотя, наверно, всякие бывают девчонки. От этой мысли Сэм ошарашенно мигнул. Подумать только — всякие! Как и мальчишки.

— Как тебя звать? — спросил он.

— Мэри.

Она вдруг скромно опустила глаза.

Об этом он тоже задумался, а она терпеливо ждала. Мэри для нее подходящее имя. В самую точку.

— А тебя? — спросила она наконец.

— Сэм.

Они вдруг оба стали хмуриться неизвестно почему. Странно все это, ох, странно.

— Мне очень жаль, что не нашлось для тебя пирога, Сэм.

— Ничего.

— А почему у тебя нет дома, Сэм?

— Я ушел из дома.

— Поругался?

— Нет.

— А кто-нибудь знает, где ты? Твоя мама знает?

— Я написал ей письмо. Сегодня отправил. То есть Берни отправил.

— Кто это Берни?

— Друг мой, наверно.

— Ты, значит, не уверен, что он твой друг?

Сэм задумался опять и медленно покачал головой. Он думал обо всем.

— Понимаешь, мы с ним не говорили. Он мне ни одного слова не сказал. И Салли тоже. А почему, не знаю. Разве со мной трудно разговаривать?

— А где они теперь?

— Далеко. Очень далеко.

Он неопределенно махнул рукой, указывая куда-то назад, вдаль, словно сам был уже неуверен, происходило ли это все на самом деле. Мэри осталась довольна.

— А теперь ты куда, Сэм?

— Думаю, в Гипсленд.

— А что будешь там делать?

— Не знаю. Может, золото копать. Может, под пальмой сидеть. На лошади скакать. Наймусь на работу, если найдется. По-моему, Гипсленд — прекрасный край. Там еда, знаешь, прямо из земли растет. Я о себе не беспокоюсь нисколечко. Правда, правда.

Нет, она совсем не походила на Салли, и на маленькую Роз, и на взрослую Роз тоже, хотя в чем разница, он бы сказать не мог.

— А почему бы тебе не остаться здесь? — спросила она.

— Вот здесь?

— А чего? Здесь хорошо. Лучше места не найдешь во всем мире.

— Неужели?

— И не надейся. Мой папа где только не побывал. В Египте, и в Галиполи, во Франции, в Англии. Даже на острове Мэн. Он говорит, таких мест, как здесь, больше нигде нет.

— Ну, это совсем другое дело.

— Чем другое?

— У него здесь дом. А если решил податься куда-то, то уж надо двигаться.

Так-то оно так, да придется оставить Мэри. Может, не надо? Остаться поблизости от нее, кажется, было бы совсем не плохо.

— Ты здесь одна? — спросил он.

— Пока папа не вернулся. Он сегодня заказы развозит. Скоро должен быть. Позже пяти он никогда не задерживается.

— А мама твоя где?

— Мама умерла тогда же, когда и тетя Фло. Говорят, тогда почти все поумирали. Инфлуэнца.

— Ух ты. Прости, что я так.

— Да ничего. Мне всего два годика было.

— И ты всю жизнь живешь одна?

— У меня папа.

Сэм не то хотел сказать. (А может, то, он и сам не знал.) Но все равно.

— И не опасно тебе оставаться одной, когда он в отъезде? — спросил Сэм. — Когда он так бросает тебя безо всякого присмотра?

— А чего? Ты ведь не обидишь меня, правда?

— Я-то, конечно, нет. Я бы за тобой смотрел. Я бы тебя защитил в смертельном бою.

— От кого защитил?

— Не знаю. Мало ли что бывает. Миссис Хопгуд, по-моему, беспокоилась за Салли. Кажется, опасалась меня.

— Отчего? Разве ты опасный?

Вон они. На воде. Обнаружены. И теперь должны погибнуть от руки Сэма — того самого пилота Сэмюеля Спенсера Клеменса, командира летающей лодки «Сандерленд В.».

Вон они, там внизу, вдруг открылись глазу, когда расступились облака и мир тумана уступил место серо-зеленому миру воды.

У Сэма в шлемофоне раздался четкий голос стрелка:

— Нос — командиру. Объект на воде. Справа по курсу. Пятнадцать градусов. Шесть миль.

(Это говорит Роберт Сидней Лайонс, девятнадцать лет, вероисповедание — католик, место жительства — Блэквуд, Южная Австралия, двенадцать тысяч миль отсюда вокруг Земли, и там в это время его мать повернулась на постели и широко открыла глаза. Роберт Сидней Лайонс произносит свои последние слова, и его мать считай что услышала.)

«Нос — командиру» — это его слова. Больше ему не нашлось чего сказать. «Объект на воде. Справа по курсу. Пятнадцать градусов. Шесть миль» — его последние слова. Несправедливо с ним обошлись. Если тебе умирать, могли бы предупредить заранее, что ли, дали бы две-три минуты собраться с мыслями, придумать какие-то слова, чтоб подходили к случаю. В конце-то концов, умирать — это дело ответственное для любого возраста, и в девятнадцать лет, и даже если тебе всего два дня от роду.

Что это за объект, Сэм, конечно, знал. Знал про это все досконально, и свою задачу представлял себе с полнейшей ясностью. Это было рыбачье судно, за тунцом на них ходят, паруса раскинуты, как стрекозиные крылышки, и качается на серо-зеленых волнах, легкое, изящное, как раз в том квадрате, где указал офицер из оперативного отдела.

Сэм знал заранее. С самого утра. Еще когда его но подняли с постели. Видно, такой уж это был особый день, — день, когда протестантов предупреждают, а католиков берут врасплох.

— Спасибо, нос, — сказал Сэм. — Я вижу.

Сказал совершенно спокойно — такое у него было обыкновение, — но душа его разрывалась от страха и боли. Потому что к этому все шло. Неотвратимо. Как восход солнца. Как разгар полдня. В душе он уже знал эту боль, и муку, и наступление конца. Но рыбачье суденышко, жалкая, ничтожная шаланда вместо гордого боевого жеста в поднебесье.