Подснежники - Сабинина Людмила Николаевна - Страница 2

Час езды, потом — километра три пешком по дороге, раскисшей от дождя. И похоже, все зря, потому что заведующей не оказалось дома. Попросили обождать. Люба присела на деревянный, окрашенный белым диван. Огляделась. На стенках — детские рисунки, в застеклённых шкафах — разные поделки из глины… Крашеный пол, марлевые занавески на окнах, горшки с цветами. Опрятная бедность.

Дверь открылась, и вошла девочка лет пяти. Молча уставилась на Любу. Молчание длилось. Пришлось спросить:

— Как тебя звать?

— Наташа.

Девочка подошла, присела рядом на диван. Маленькие ботинки аккуратно зашнурованы, чулки в резинку натянуты плотно. Все как следует, девчушка справная. Крепкая, как кочанок. Еще помолчали немного.

— А можно, я буду звать тебя мама? — голос Наташи звучал робко и как-то хрипло, надтреснуто. — Можно?

— Конечно. Зови меня мамой.

Девочка придвинулась, плотно прижалась к Любиному боку.

В дверь заглянули две девочки, чуть постарше.

— Это моя мама, — объявила Наташа. — Она позволила.

Подружки вошли в комнату, остановились посередине. Наташа обвила Любину шею теплыми ручонками.

— А нам можно?

— Что?

— Можно, ты будешь и наша мама?

— Можно. Идите сюда!

Девочки забрались на диван, прижались к Любе с другого бока.

А в дверь уже заглядывал маленький мальчик, ревниво подсматривал в щелку — дверь то закрывалась, то снова приоткрывалась. Пришлось позвать и его. Люба сидела вся, до самой шеи, облепленная детьми, и каждый ласкался, как мог, каждый то и дело повторял слово «мама».

Часа через полтора пришла заведующая, хмуро и озабоченно взглянула на Любу. Сразу видно было, что все это ей совсем не понравилось — ни сама Люба, ни дети вокруг нее. У себя в кабинете заведующая устроила Любе форменный разнос:

— Вы даже не представляете себе, какой вред сейчас нанесли детям.

Люба действительно не представляла.

— Ведь вы собираетесь работать у нас… Нет, положительно не знаю, смогу ли я вас взять. Ведь вы не сможете быть объективной, не сможете делить внимание поровну между всеми, понимаете? А дети будут завидовать, ссориться…

Заведующая посмотрела на Любу. Потом нервно чиркнула спичкой, закурила. Морщины на лбу разгладились, и Люба поняла, что перед ней, в сущности, молодая женщина. Лет двадцати восьми, ну, может быть, тридцати. Лицо совсем еще свежее, на щеках — нежный румянец, а под глазами — глубокие синие тени, след усталости и недосыпа. Они, да еще морщинки на лбу, так старили это лицо, что сначала Люба приняла Елену Никитичну за сорокапятилетнюю.

— Да. Скверно получилось…

Заведующая выдохнула дым, придвинула к себе Любины документы — паспорт и характеристику, сочиненную самим Титычем.

— Дети, ведь принимают все всерьез. И потом, когда вы от нас уйдете, дети будут переживать…

Она принялась читать характеристику. Люба смотрела на склоненную темноволосую голову. С правой стороны гладкие пряди свинцово лоснились. Седина. А может быть, так падает свет от окна. Заведующая положила документы в папку, подняла голову.

— Ничего не поделаешь. Матерей мы заменить им не можем. Остается только — справедливо, поровну делить заботу. Справедливость и забота.

Она испытующе посмотрела на Любу. Глаза — темные, ясные, с голубыми чистыми белками.

— Жаль, что вам восемнадцать всего. Да что делать! Где взять специалиста? Не найти. Ладно, попробуем… Жить пока будете у нас, вместе с Симой. Тоже, можно сказать, «дитя войны», хоть и воспитательница. Цыпленок жареный! — заведующая улыбнулась.

В тот же день состоялись первые музыкальные занятия. Для первого раза в низкий, с крашеными полами зальчик привели три группы, Люба сидела за пианино и ждала. Ей было попросту страшно. Ну что она может показать детям? С чего начать?.. За дверями шушукались, шаркали ногами, иногда вырывалось негромкое: «Саша! Встань сюда, за Ниной… Женя, не толкайся… Тише, ребятки, тише!..»

Люба взяла аккорд, потом громко заиграла марш. Дверь распахнулась, и Таисья Григорьевна, невысокая, полногрудая, в серой вязаной кофточке и цветастом платке на плечах, ввела свою группу. Это были старшие ребята лет шести-семи. Группа благополучно продефилировала по комнате и уселась на маленьких стульчиках у стены. Потом вошла средняя группа — четырех-пятилетние. И, наконец, малыши.

Эти совсем не умели шагать под музыку, топтались на месте, оглядывались по сторонам. Кто-то зазевался, отстал, а карапуз, замыкающий шествие, споткнулся и хлопнулся на пол. Раздался оглушительный рев. Та самая Сима, «дитя войны», о которой говорила заведующая, бросилась поднимать и утешать малыша. Он все ревел, и, глядя на него, другие малыши тоже захныкали.

Когда порядок был восстановлен, выступила воспитательница средней группы, Лариса Павловна. Немолодая, лет сорока, женщина, худая, с увядшим лицом. Волосы — желтые, крашеные, уложенные в модную еще до войны прическу: косы венчиком вокруг головы. Черная шелковая блузка, юбка в клетку. Все модное, не сильно поношенное.

— Ребятки, — елейно, как показалось Любе, произнесла Лариса Павловна, — сейчас вы будете петь красивую музыку. Очень красивую музыку! Женя! Сколько раз говорила, не вертись! Тамара! Оставь Сеню! Любовь Михайловна, ребятки, наша новая воспитательница, сейчас будет играть на пианино, а вы, ребятки, будете петь. Внимание, ребятки!

Она шумно захлопала в ладоши. Люба заиграла специально разученную детскую песню. Воспитательницы подхватили, кое-кто из детишек робко шептал слова, но песня не ладилась. Большинство ребят молчало. Пришлось повторить хором слова, повторить их еще и еще раз… Слова ребята повторяли с удовольствием, даже смеялись на то, как медведь, «шагая через мост, наступил лисе на хвост». Но когда дело доходило до пения, все упорно молчали.

— Не умеют, — разводила руками Таисья Григорьевна. — И не мудрено: когда война-то началась, еще капельные были. Когда тут петь-то? Другие песни у нас пошли, бомбы да сирены. Вот какие наши песни!

Дети томились. Бойкая черненькая Сима уговаривала хнычущих, улаживала ссоры, кого-то брала на руки, кого-то потихоньку уводила за дверь. Люба впервые видела такое: дети вообще не представляли себе, что можно не только говорить, но и петь. Она подзывала малышей поближе к пианино, наигрывала простенький мотив, пела. Уговаривала: «Ну, пой, пой вместе со мной!» Малыш удивленно моргал, топтался тоскливо и молчал. Потом принимался хныкать…

Вспомнилось детство: кто-то играет на гитаре, может быть — отец. А она, Люба, пляшет. Пляшет и смотрит на свою тень на стене. Как круглая голова тени под музыку подпрыгивает: вверх, вниз, вверх, вниз. Смешно Любе, весело! А музыка играет, и кто-то поет смешную песню: «Мы с тобой дрова рубили, рукавицы позабыли, топор, рукавицы, рукавицы и топор!»… Но вспоминать некогда, надо что-то делать. Время идет…

И Люба затеяла игру. Ребята плясали, потом под музыку изображали разных зверей. Занятия пошли чуточку живее. Но разве только самую чуточку…

— Одну-то песенку мы все-таки умеем, — шепнула Таисья Григорьевна, когда все снова расселись по местам. — Про «священную войну». По радио только ее и слышим. Сыграйте нам, лапушка Любовь Михайловна.

Люба заиграла, и, к ее удивлению, ребятишки затянули:

Таисья Григорьевна зашептала на ухо:

— Ой, что вы, миленькая, потише надо! Ведь и говорить-то не умеют которые, где им так часто! Потише надо…

Люба и сама поняла, что надо играть помедленнее. Действительно, многие ребята не успевали выговаривать слова, тянули, отставали от других. Заиграла медленней. Теперь пели все… И зазвучал протяжный, безрадостный хорал. Детские голоса натужно тянули: «Идет война-а на-родная-аа, священная война…»