Пирожок с человечиной - Кассирова Елена Леонидовна - Страница 8

Но чеченское решение казалось слишком простым.

С другой стороны, самое простое – и есть самое верное.

Террор и выкуп, однако, исключались. Взрывов в Митино не было. Денег с митинцев не требовали. В районе массовой застройки денежных мешков не водилось. Левых приработков никто не объявлял. Каждая копейка была на счету. Что урывали от неуплаты налога, проедали. Кто с трудом скапливал, покупал пыле­сос. На помойках валялись горы коробок от бытовой техники, но на число жителей дорогих покупок получалось немного. Машину покупали редко. Да и это не деньги.

Вместо крещенских морозов пришла оттепель. Митинцы тоже подобрели. За праздники они насмотрелись кино, напировались, свыклись с мыслью о про­павших. По отношению к Касаткину наконец сменили гнев на милость.

Катя снова работала. Она рассказывала о прекрасном детям, дети – родителям. И те перестали ругать ее за глаза «новой русской». Девятиклассники снова окружали Екатерину Евгеньевну после уроков и щелкали поляроидом.

Правда, приходила Машина мать и голосила: «Я дам денег, верните девочку, денег дам сколько надо!»

Но другие матери говорили: «Дура! При чем здесь – литераторша?»

С Костей снова здоровались. Стыдились за недавнюю ненависть и любили еще сильней. Спрашивали: «Ну, что, Костик, нашел пропавших?»

Матильда Петровна Бобкова подарила Косте паек от ДЭЗа: копченую курицу, сгущенку, печенье и чай. Сказала: «Только не давайте Беленькому». Старика она терпеть не могла.

Но Костя отдал паек именно Беленькому. Накануне к Пет Якличу заехал сын, приличный с виду чиновник, и орал так, что слышно было на весь этаж. Надсаживался: «Старый хрен, блин! Когда ты, блин немытый, сдохнешь? Тебя и на мыло, мать твою, не сдать!» Женщины вышли в коридор послушать.

Высунулась даже Кисюха. После сестриной пропажи Раиса Васильевна стала пуглива и боялась буквально всех. Уходя по делам, она выглядывала в коридор – нет ли кого. Старалась ни с кем не встретиться. Сейчас она сказала: «Деда надо женить, пока и он не сгинул».

Бобкова хихикала.

Костин кулек Петр Яклич брать не хотел. «Зачем? Все равно меня сдадут на мыло». Но Костя сказал: «Не сдадут. Женим».

– Хватит с меня семейки, Костя.

– Но жена же лучше, чем богадельня. В дверь постучали.

– Позволите, господа?

В дверь втиснул туловище Жиринский. Толст он был как-то не по-мужски. Пивного брюха не имел, но оплыл, как женщина, весь.

Жирный был почти слеп, но чуток нюхом. Почуял он копченую курицу. Сказал: «Ничего, Петр Яковлевич. Плачущий утешится, а кроткий наследует землю».

– На кладбище, – проворчал Беленький.

– Не выпить ли чайку, – вмешался Костя.

Старик встал и нерешительно скрючился над гостинцами, но Жиринский оттер его и, как тетка, за­хлопотал.

Вбухал всю пачечку чая в чайник, вскрыл сгущенку, вывалил печенье в блюдце и на ровные кусочки настриг ножницами курицу. Не успели Костя с Пет Якличем опомниться, один всё и съел.

Ел он бесчувственно, не замечая, ест или нет. Видимо, от привычки к обжорству уже не мог справиться с собой, если перед ним лежало съестное.

Длинные грязноватые волосы колыхались, завешивали очки. Безумный взгляд светил между прядями.

Говорили о пропавших.

Жиринский заявлял, что тут – рука Чечни и торговля людьми. Беленький бесцветно повторял читанное в «Вечерке» и слышанное по телевизору. «Куда смотрят власти». «Развели беспредел».

Костя в порядке дискуссии предположил, что в Митино маньяк.

– Ведь похищения немотивированы.

У Лёвы между прядками зверино блеснули глаза.

– Чушь это всё, – выдохнул он с полным ртом и, говоря, нечаянно выплюнул на клеёнку мясное куриное волоконце. Получилось: – Фуфь эфо фё. Гофофю я фам: фука Фефни.

Заглотал и договорил:

– Угнали молодых людей на басаевский героиновый завод. Или наркоплантацию. Или на хаттабовскую базу, и запрягли, как кляч.

– Подождите, как – угнали? Связанными и с кляпами?

– Зачем с кляпами. Вкатили два кубика наркоты, чего ж вам боле.

– И парни не сбегут?

– Зачем? Они сидят на игле, ходят в зилане и зеленой нахлобучке. Им это в кайф.

Он доедал печенье, не откусывая, не донося до рта. Затягивал с воздухом, как пылесос.

Во всей этой беседе что-то показалось Косте стран­ным. Что именно? Надо будет припомнить.

А Лёва доскреб из жестянки сгущенку. Потрогал пальцем куриные объедки, сжевал пупырчатую темную кожу.

На столе остались чайник, пустые банка и блюдце, и перед Жиринским тарелка с костями.

Теперь он разгрызал и разжевывал кости, запивая чаем.

«Шизофренический аппетит, – профессионально подумал Костя. – Сопровождаемый болью под ложечкой и помутнением рассудка».

– Или глист-солитёр, – пошутила Катя, когда он пересказал ей всю сцену.

– Может, и у Беленького тайный глист. Старик странно равнодушен.

Костя припомнил, что Беленький говорил слишком безлично. Касаткин беспокоился теперь, как Кисюха-старшая. Все казалось подозрительным.

14

ЖЕРТВА БОГУ МИТРЕ

Так и дожил Костя в беспокойстве и страхе до февраля.

Расслаблялся только работая. Писал он теперь мало, по колонке в неделю. Денег стало в обрез. Четыре сотни зеленых в месяц уходили все. Сотня зеленых – Тамаре за бабушку, сотня бабушке на диетическую еду, сотня за квартиру и сотня на еду им с Катей. Отложить не удавалось ни рубля. Случись что, денег не наскреб бы. Впрочем, как говорила Мира, «подопгет – наскгебешь». А она знала по больным. Почка, к примеру, стоила дорого.

Но по лишним деньгам Костя не томился. Тратить их не лежала душа.

Февраль был довольно теплый и талый, но как-то знобило, и метеорологи говорили о «некомфортности атмосферы». Снег падал ошметками.

Неужели Жирный прав, и чеченцы замели ребят на частном самолете? Но местные чеченцы, в их доме, к примеру, – были семьи с детьми. Жены торговали чужими мандаринами на оптовке на Дубравной, мужья – тосолом на шоссе. Самолетов у них не водилось. Во дворе стояли старые «Москвичи» и в коридоре трехколесные детские велосипеды.

Нет, все же рука Чечни – бред. Жирный объелся белены.

Маньяк и то правдоподобней. Возможно, пришлый. Пришел в Митино, чтобы не гадить и не следить у себя. Тут кругом леса.

Вот только Таечка исчезла в тапочках, прямо в доме, и Кисюха-старшая боится выходить в коридор. Что ж, ее можно понять.

Или все-таки все шестеро убежали по своей воле?

Настроение у Кости было поганое.

А близилась Масленица.

«Пирожок с таком» был распродан в несколько дней. За первый тираж денег по договору авторам не полагалось. За допечатку Касаткину и Харчихиной выписали некоторую сумму.

Харчиха ехать в «Компьюграфику» отказалась на­отрез.

– Ня поеду, Костяша. Ноги, в задняцу, ня те.

Костя получил деньги за нее, вручил ей конвертик и пирожные. Харчиха зачерпнула пальцем крем из эклера, попробовала:

– Ишь, какия задняцы. А я бляны. На блинной спяку.

В первый день Масленицы, 15 февраля, воздух стал как сырые простыни. Эпидемия гриппа добралась до последнего этажа крайнего московского дома. Снег валил, но не спасал. Соседи заболели. У Бобковой слезились злые глазенки, дед Беленький хрипел и харкал на весь этаж, Нинка слегла с ОРЗ и не отзывалась, остальные поминутно сморкались, а Мира пробегала с марлей на лице и говорила: «Мне богеть незя».

Не болели только Чикин-Чемодан и Митя. Вирус не брал алкаша и наркомана. Однако и эти хмурились. Чемодан ходил без почки и бросил пить. А у Мити героин подорожал и продавался пополам с сахаром.

В понедельник Касаткин поехал «на работу» в рес­торан. В «Избушке на курьих ножках» у метро «Парк Культуры» Костя нехотя наелся овсяных и ячневых блинов, но сытость не помогла. Он был прошит сквозняком и от плохого настроения простудился.

Во вторник он не понимал, что с ним, и сочинял с тошнотой и ненавистью поэму о блинах, в среду лежал под одеялом, пил аспирин и потел, в четверг поднялся, думая, чем бы заняться, но тут пришла весть, что умирает Жиринский.