Кремлевский фантомас - Кассирова Елена Леонидовна - Страница 22

В ожидании прошли выходные и начало новой недели.

Все было однообразно. Приходили соседи – Блевицкий, Джо, Леонид. Приходили они без видимых причин, словно чуяли, что Костя мается.

Костя нарочно оставлял их на некоторое время одних, выходя то на балкон, то на площадку. После их ухода он бегал к бабушке в комнату, лез смотреть в вонючий шкафчик. Сокровища – на месте.

В среду 17 августа был юбилей: исполнился месяц, как Фантомас украл пернач и заставил Касаткина написать «Хозяина Кремля». Юбилей Касаткинских позора и славы.

Утром Касаткин сел в «Субару» и поехал к Кате на службу. От нетерпения он даже не стал красиво ждать у входа в машине. В крутой черной куртке «Рибок» и с ключами на пальце Костя пошел в Катин справочно-библиографический зал.

За Катиным столом сидела незнакомая – добрая блондинка в кофточке со сплошными пуговичками. Блондинка посмотрела на Костины ключи, на Костю. Костю она узнала – видимо, по недавним журнальным фотографиям.

– Смирнова в отпуске, – еще добрей сказала она.

– До понедельника? – тревожно спросил Костя, ключи спрятав.

– Почему до понедельника? – удивилась добрая.

До сентября.

Жизнь рушилась.

Юбилея не вышло. Вечером Костя не пошел даже к Фомичихам. Он решил, что погасит свет и будет лежать, пока не уснет.

Близилось Преображение и еще одно памятное событие. Годовщина ГКЧП.

Но случилось новое, невозможное несчастье.

29

Четверг, 18 августа

Новое Катино исчезновение превратилось ночью в кошмар. Костя обнимался со змеями, а когда вырвался и нашел любимую, и припал губами к ее лицу, у нее оказалось три головы – няни Пани, Розы Федоровны и Лидии Михайловны, и целовал он фиолетовую помаду Лидии Михайловны.

К счастью, то и дело он просыпался. Заглянул к бабушке. Она тоже ворочалась. Покряхтывала. Под утро Клавдия Петровна поднялась и потащилась, цепляясь за кресла и тумбочки, в угол.

– Ба, ты что?

– Ох, мыфы там.

– Нет там мышей, ложись лучше.

Утром было ветрено и дождливо. Природа собиралась с силами к празднику.

Касаткин надел куртку и собрался в Успенский со­бор. Но тут по телефону пришла ужасная новость.

Скончалась Лидия Михайловна.

Особенно было страшно, что умер человек, без которого другой человек жить не может.

Потом позвонила Маняша.

– К-костя, – пробормотала она.

– Константин! – это взял трубку Бодайбо. – Зайди-кась к нам!

Костя в три прыжка взлетел к Фомичевым.

Лидия Михайловна лежала на кухне в позе зародыша, абсолютно синяя. Рот раздвинут, но сжат – сведен в судороге, так и затвердел. Маняша ходила вокруг матери. На столе – открытый «Реми Мартен», пробка и стопочка с засохшей коньячной каплей.

Милиция приехала сразу вся, «старухина» и «фантомасовская». Криминалистов, фотографов и судмедэкспертов тоже оказалось по два. Но и невооруженному глазу было видно: у Фомичевой, как у Панявиной, – отравление. Коньячная стопка до сих пор шибала в нос горьким миндалем. Из бутылки воняло так же.

В кухне остались эксперты, оперы в комнате занялись с Маняшей и Октябрем.

Маняша держалась еле-еле, на одном своем смирении. Бодайбо куражился.

Касаткин, теперь на правах посвященного в дело, «работал» вместе с ментами.

Картина складывалась следующая. Фомичевы ужинали накануне втроем, потом Бодайбо ушел к себе в комнату, а женщины смотрели телевизор, разговаривали.

– Мама, – рассказала Маняша, – опять начала, что нельзя так жить, как я, что ей стыдно за меня перед подругами, я в слезы, она в слезы, пошла на кухню, а я легла, ничего не слышала. Утром встаю, иду на кухню – мама на полу, холодная уже.

– Ничего не трогали?

– Нет. Мамочка…

Наконец-то ее голос дрогнул. Маняше дали воды. Костин «куратор» Соловьев занялся Октябрем и его «Реми Мартеном». Коньяк был открыт в воскресенье вечером в гостях у Кости, выпит наполовину. Потом Бодайбо до бутылки не дотрагивался.

– Почему?

– Она стояла на кухне у баб. А я не ходил к ним. Ну их к едрене-фене. Я пил у себя.

«В принципе, понятно, – подумал Костя. – У дикаря всё дико: сначала унесет от жмотства, потом не пьет от деревенской застенчивости».

– А кто прикасался к бутылке?

– В воскресенье, когда принес к Константину, там наливали себе все, мужики, старухи тоже.

– А потом?

– Потом я унес ее к нам, поставил на кухне.

– И кто пил? Пауза.

– Вы, Мария Георгиевна?

– Н-н-н… – Маняша застонала. – Нет же!

– А вы? – Октябрю.

– Да ну его. У меня есть в комнате.

– А враги у вас есть?

– Были, есть и будут, – оскалился Бодайбо.

– Кто?

– Все.

– Почему – все?

– А я всех вывожу на чистую воду.

– А в доме у вас есть враги?

– А поди знай. Чужая душа, как говорится.

– Может, всё же метили не в вас, а именно в Лидию Михайловну? Что такого она могла знать?

– По-моему, ничего, – сказала Маняша. – У нас с ней всегда всё вместе. Но мама не пьет!

– А вы? Маняша молчала.

– А, Мария Георгиевна?

– Да… иногда… немножко… пью… как лекарство…

– У кого мог быть цианид?

– У нас, – уже смелее сказала Маняша. – С весны. Мы морили ос. Появились почему-то осы. На карнизах. И муравьи. Но муравьи – чепуха, а осы – неприятно.

– А осы – только у вас?

– У всех на этаже. И в соседних подъездах тоже. У Потехиных. И на последнем у Блевицкого.

– Откуда взяли яд?

– Разносила няня Паня… ну, Панявина. Она могла дать кому угодно.

– А у нее откуда?

– Не знаю. Она приносила из каких-то своих запа­сов. Она же мыла пол во всяких великих местах. У нее всегда все всё брали. Давно когда-то она давала нам ДДТ от клопов. Потом хлорку, когда не было мыла.

У Касаткина тоже хранилась склянка с осиной отравой, тоже дала Паня. Клавдия Петровна кинула в свой помоечный шкаф и забыла. С осами справился верхний этаж.

Эксперты на кухне закончили, Лидию Михайловну увезли.

Начиналось очередное милицейское расследование. Опять убита старуха. Опять накануне те же лица. Плюс новое: Бодайбо. Новое?

Маняша, слава Богу, зарыдала. Чем носить все в себе, лучше было выплакаться.

Мать была для нее всем.

30

ПРЕОБРАЖЕНИЕ ФАНТОМАСА

Всё случилось очень быстро.

Костя сидел с Маняшей весь день и заговаривал ей зубы. Октябрь тоже не отлучался, хотя Костя сказал ему, чтобы он не стеснялся и делал свои дела, а Маняша вообще отвернулась.

Касаткин и Бодайбо торчали в Маняшиной комнате. О еде никто не вспоминал. Наконец Октябрь взял бразды правления, сходил на кухню, разогрел кастрюлю гречневой каши, принес в комнату без чьей-либо помощи тарелки, банку огурцов. «Жизнь продолжается», – объявил он и нарезал хлеб.

Так и сидели, долго, подъедая по крупинке, откусывая огурчик, общипывая корку с буханки.

Октябрь завел любимую тему о кремлевских хозяе­вах. Костя, чтобы развлечь Маняшу, поддержал.

– Надули нас комсюки, – злился Октябрь.

– То есть? – провоцировал Костя.

– Продали Кремль в обмен на землю. Землю не дали и власть не дали. Сделались воротилами. Сами правят.

– Да бросьте, Октяб Георгич. Кем правят? Вами?

– Мной-то нет.

– И мной нет. А старуха с укропом у метро «Бибирево» – тоже воротила. Только она в Бибиреве, они в Кемерове. У нее свой укроп, у них свой. Давайте о вечном.

Октябрь не желал о вечном.

– Нами правят олигархи, – тупо сказал он.

– Ваша «власть олигархов» – газетная поговорка.

– Поговорка? Вот мы с ними и поговорим.

– То есть опять всё у них отнимете?

– Я – нет. Я их обезврежу иначе.

– Царской водкой? – с умыслом пошутил Костя.

– Зачем царской. Я сам себе царь.

У Бодайбо в кармане зазвонил мобильник. Октябрь сказал: «Але», – послушал, встал и, слушая трубку, пошел к себе.

Костя утешал Маняшу не слишком убедительно. Лучше бы он помолчал. Он говорил известные истины о том, что «оставьте мертвецов мертвецам». Выходило, что Маняща – тоже мертвец. Впрочем, кроткая Маняша не обижалась, а сама жалела Костю. И, как жертвенная овца, она даже перестала ему нравиться. Он готов уж был влюбиться. Но теперь она раздражала его своими смиреньем и нежностью.