Вратарь Республики - Кассиль Лев Абрамович - Страница 47

В комнате Карасика Антон собирал свои вещи. В старенький баульчик, с которым он приехал в Москву, летели перчатки, бутсы, майка. Антон взял в руки свитер, отпорол матерчатый значок Гидраэра. Карасик, стоя у дверей, молча и понуро следил за его движениями.

— Женя, — сказал Антон и подошел к нему, — то одно дело, а у нас с тобой другое… Надеюсь, это не касается?

— То есть?

— Ну, вот в том смысле, что с тобой мы по-прежнему.

— Нет, Антон, об этом забудь. Ты для меня кончился.

— Женя, я с тобой, как с человеком, а ты… Ты понять только не хочешь.

— Я все понял, Антон, хватит… Я-то дурак, думал: вот, мол, пример. Это человек! Одна биография чего стоит. — Карасик чуть не плакал. — А ты!.. Куда все это девалось? Есть такие… вроде валенок: в стужу греют, а как только оттепель, так сразу мокнут, ни к черту не годятся!

Антон снимал со стены свои портреты, вырезанные из журналов. Он остановился перед Женей. Между ними было не больше полуметра.

— Значит, кончили? — тихо спросил Антон.

Карасик молчал.

— Женя, помнишь, как в Саратове тогда… когда Тоська это?.. Как мы с тобой на одной койке?..

— Помню, но постараюсь забыть…

Антон уложился, поставил вещи у дверей.

— Ты куда сейчас? — спросил у него Карасик.

— Не твоя забота.

Карасик пожал плечами. Его всего трясло.

— Смотри, Антон, сносит тебя по течению. Где пристанешь?..

Кандидов подошел к нему:

— Ну, давай, что ли, по-волжски… по нашему, выпьем расставальную…

Он достал из шкафа бутылку, две рюмки. Горлышко бутылки тренькнуло и запрыгало по краю рюмки… Но он справился и налил Карасику и себе. Оба не глядели в глаза друг другу.

— Ну, — Антон поднял рюмку, — кланяйся нашим… вашим, то есть. А Насте скажешь… Нет, ничего не надо. Все это одна петрушка… — Он вздохнул. — Скажи, Женька, одно напоследок. Можно тебя спросить?.. Ведь был ты, в общем, хлюпик. Откуда, спрашивается, у тебя это взялось, что не собьешь теперь?

— Дурак ты, Тошка! — сказал Карасик, беря рюмку.

проговорил он и выпил, не поморщившись, глядя на Антона непомутившимися, ясными и печальными глазами.

Груша сидела на сундучке. Всем было не до нее. Тошка прошел сверху с вещами. Она, обнадежившись, радостно вскочила.

— Тебя еще тут не хватало! — процедил сквозь зубы Антон и вышел на улицу.

— Вот попала-то, батюшки, не вовремя!.. — причитала Груша.

Она не понимала, что же произошло, но видела, что у ребят стряслось горе.

Карасик даже не взглянул на нее. Бухвостов удивленно кивнул и отвернулся. И даже радушный Фома не сказал ей своего обычного «чай да сахар, милости прошу к нашему шалашу». А она ехала с такими надеждами… Правда, Антон не ответил на ее письмо, где она сообщала о предстоящем своем приезде и намерении учиться в Москве. Она сидела на сундучке одинокая и никому не нужная, чужая. Из-под двери дуло. По тугим, загорелым щекам поползли обидные капли. Мама Фрума спохватилась и подошла к ней. Она все выспросила, все узнала. Аккуратненькая, участливая старушка показалась Груше в эту минуту самой родной на свете.

— Ах, эти футбольщики, — говорила мама Фрума, — они расшумятся, так это не дай бог! Антон, положим, тоже хорош. Мальчики для него так старались, а от него одно огорчение… Ну, идемте уж.

Груша привезла целый мешок с арбузами. Полосатые спелые шары выкатились на стол.

— Надо угостить мальчиков! — воскликнула мама Фрума.

И через несколько минут она уже бегала по комнатам, разнося угощение, и утешала. На все случаи жизни у нее было заготовлено одно всеисцеляющее утешение.

— Как вы думаете, — спрашивала мама Фрума, — сколько жителей всего на свете?

— Да около двух миллиардов, — отвечали Фома, Бухвостов, Карасик.

Она задавала этот вопрос в каждой комнате всем по очереди.

— Так на свете, самое лучшее, минимум два миллиарда неприятностей и огорчений, — говорила мама Фрума. — Так стоит из-за каждого убиваться?

— Действительно, одна двухмиллиардная мировой скорби! — невесело смеялся Карасик.

Груша сидела в комнате Насти. На столе перед Настей лежал арбуз, светло-зеленый, матовый. Печально припав к холодной корке головой, Настя что-то выцарапывала перочинным ножичком.

— А тебя что, Антон выписал? — спросила она как можно равнодушнее.

Но Груша почувствовала ревнивое любопытство в ее голосе.

— Ой, Настенька, вы не думайте!.. — заторопилась она.

Она все рассказала, как она готовилась на Волге, зачем она приехала. Перед Грушей стояла тарелка, полная арбузных корок. Тараторя, Груша звучно выплевывала семечки, и они сочно щелкали о тарелку.

— А Евгений Григорьевич у вас есть? — спросила вдруг застенчиво Груша.

— А кто это? — не сообразила сразу Настя.

— Ну, вот этот деликатный такой, который в газете печатается. Вы его как, Карасиком кличете?

— Ах, Карасик! — засмеялась Настя. Она поняла вдруг смущение Груши. Ей стало весело.

А в соседней комнате хмуро расхаживал Бухвостов. Вприпрыжку за ним бегал Фома.

— Вот тебе и выиграли первенство, вот тебе и выиграли первенство!..

— Уйди, говорю!

— И уйду, дождешься. Сам, один играй.

Крупная, дородная, сидела перед маленькой Настей Груша Проторова. Внезапно Настя почувствовала доверие к этой большой, сильной девушке. Она чем-то напоминала Насте Антона.

— Груша, не вернется он, — сказала Настя.

— Кто, Тошка-то? Очухается — сам придет. Я их, грузчиков, породу наизусть знаю, все такие. У, демон!

В соседней комнате Бухвостов и Фома уплетали арбуз. Они с носом по самые глаза погрузились в сладкую хрустящую мякоть. Говорили с полными ртами.

— По-твоему, перегиб? — спрашивал Бухвостов.

— По-моему, Коля, перегиб, — отвечал Фома, спешно жуя. — Он хоть и гад, конечно, но парень ничего.

— Гад, но ничего, — соглашался Бухвостов.

Человек, возвращающийся из долгого отсутствия домой в предвкушении счастливой встречи и семейных радостей, но заставший на месте своего дома головешки пожарища, поймет чувства, испытанные Баграшом. Все, казалось, полетело к черту. Едва Баграш вошел в общежитие, как наблюдательный его глаз подметил катастрофические приметы. Полы были не подметены, чертежи валялись где попало. На некоторых из них лежал слой пыли. Баграш понял, что без него произошло что-то неладное. Когда ребята вернулись с работы, он поговорил со всеми по очереди.

— Всех повышибать вас! — слышалось из комнаты Баграша. — На поле вы туда-сюда, команда, а так — сброд!

Из педагогических соображений Баграш нарочно сгущал краски.

Фома и Бухвостов вышли из его комнаты встрепанные, распаренные, красные и долго еще потом вздрагивали, отдувались и, смотря друг на друга, качали головами.

Но, несмотря на баню, на полученную трепку и взгрев, оба — и Фома и Бухвостов — как будто повеселели. Потом из комнаты Баграша вылетела сконфуженная и пристыженная Настя. Она вышла, закрыла за собой двери, весело встряхнулась. Попало и маме Фруме за беспорядок.

— Что это за глаз? — удивилась мама Фрума. — Один раз зашел и все уже видит. Вот это хозяин и называется!

Дошла очередь до Карасика. Карасик был уверен, что поступил геройски, и был спокоен. Но Баграш жестоко распушил и его. Он говорил очень обидные слова. Он утверждал, что на Карасика нельзя надеяться, что он не сумел оградить Антона от дурных влияний, что в своей комнате кое-как твердость он сумел проявить, а дальше не хватило пороху. И, в общем, выходило так, что для коллектива Женя ничего не дал, а потом и сам закис.

— Пойми ты, Баграш, — оправдывался Карасик, — мне ведь тяжелее, чем всем. Для меня ведь Антон не просто товарищ по команде, хороший там парень и все такое. Ведь всю жизнь, понимаешь?.. Для меня образцом был, так сказать… Через него я и с новыми людьми думал сдружиться.