Улица младшего сына - Поляновский Макс - Страница 7

— Вот и неправда! И за то воевал, чтобы у всех детей градусники были, если кто заболеет. Вот мы, спроси отца, когда с ним маленькие были, так сроду такого градусника и в глаза не видали. Бывало, занеможешь, все тело ломит от жару, а тебе шлеп по лбу да по носу щелк: «Ничего, лоб горячий, зато нос холодный, здорова!» Ну, вылезай из угла, хватит тебе, настоялся! Сама себя раба бьет, что нечисто жнет. Завтра пойдешь в детский сад, сам Ксении Петровне градусник отдашь.

— Так он же весь разбитый! — испугался Володя.

— Да не про тот я, глупая ты голова! Целый возьмешь, наш.

И Володя побрел из угла.

— Мама, ты не сердись, — попросил он. — Ну, я больше не буду… Слышишь, мама?

— Ты вот подумай, что я тебе сказала, и запомни.

— А ты правду сказала, что папа за градусник воевал?

— И за землю воевал, и за хлеб наш, и за детский сад папка наш воевал… и за градусник.

Весь день до позднего вечера Володя ходил пораженный этим открытием. До этого ему как-то не приходилось связывать в одно такие не похожие друг на друга вещи, как, например, выцветший, пожелтевший портрет отца в форме краснофлотца с надписью «Незаможник» на бескозырке и блестящий градусник в детском саду. А оказывается, здесь была какая-то лишь сегодня обнаружившаяся связь. И он ходил, повторяя про себя слова матери: «И за градусник папка воевал…»

Потом он вынул из кармана курточки треснутый термометр, выпросил у матери, окончательно с ним помирившейся, круглую коробку, надломил трубку градусника и осторожно вытряс на дно коробки тяжелую ртутную каплю. Он прикрыл коробку обломком стекла, найденным на дворе, долго любовался, как бегает под стеклом веселый ртутный живчик, потом принес коробку матери:

— Посмотри, мама, это у меня будет ртутный компас! И вечером, утомленный этим беспокойным днем, уже засыпая, он вдруг сел на кровати и спросил мать:

— Мама, а чего это Алевтина Марковна утром говорила, что я этот… ну как?.. Скипидар?

Валентина, готовившая за столом уроки, так и покатилась. Мать тоже засмеялась, прикрывая одной рукой рот, а другой махая на Володю:

— Ой, Вовка, помрешь с тобой!.. Скопидом — она говорила.

— Ну, скипидом. А как это — скипидом?

— Да не скипидом, а скопидом. Слово такое было. Ну, человек, значит, такой, который все в дом тащит, добро наживает, живет себе, капиталы копит.

— Это все равно, значит, что капиталист?

— Ну, вроде того.

— Нет, мама, — вмешалась ученая Валентина, — капиталист — это если очень богатый… ну, завод там имеет, фабрику, эксплуатирует. А это — ну, вот как единоличник все равно.

Володя помолчал немножко, устраиваясь спать, перевернулся на другой бок, к стенке, накрылся с головой, потом опять высунулся. И уже сонным голосом, больше для собственного успокоения, сказал:

— Врет она. Я разве единоличник? Раз я в детском саду…

Все оставшиеся до воскресенья дни Володя вел себя так примерно, что и мать и Сонечка, которой он принес новый градусник (умолчав, впрочем, об истории своей болезни), только дивились. Первые два дня Володя был целиком поглощен всякими опытами с ртутной каплей. Он вырезал круглую картонку размером с донышко коробки, проделал по кругу отверстия, возле которых нарисовал химическим карандашом цифры. Картонку с дырочками он поместил в коробку. Ртуть теперь задерживалась в отверстиях, и Володя переименовал свой компас на часы. За этим занятием Володя даже позабыл немного о таинственной надписи под землей. Однако, по мере того как приближалось воскресенье, мальчик все больше и больше задумывался о своем странном подземном открытии.

Неделя эта тянулась крайне медленно. Уж давно пора бы, по расчетам Володи, прийти воскресенью, а на календаре все еще был только четверг.

— Мама, у нас календарь отстает, — жаловался Володя, подумывая, не содрать ли один листок календаря, чтобы скорее шло время…

И вот подошел желанный день. Накануне Володя очень беспокоился: а что, если мать отменит поездку в Старый Карантин из-за погоды? Шел дождь. Серая пелена его закрыла пролив. С горы Митридат, урча, неслись мутные потоки воды. Акации на улицах, вдоль которых журчали ручьи, напоминали своими обвисшими, съежившимися ветвями мокрых кур. Казалось, что все пропало, поездка не состоится.

Но утром в воскресенье Володя, проснувшись, увидел голубое небо в окне и перистые ветви воспрянувших акаций. И море вдали было голубовато-зеленым, только у берега стояла еще желтоватая муть, поднятая прошедшим штормом.

— Ты что ж, ехать не хочешь? Проспал? — пошутила мать. Она уже была в воскресном платье.

И Валентина тут же не преминула пустить шпильку:

— Он всегда торопит всех, а сам последний собирается.

Эх, стоило ли в такой день связываться! Голубое весеннее небо выгибалось над морем, над городом, над Митридатом. В коробке, аккуратно обернутой газетой, бегала под стеклом добытая ртуть. Где-то далеко трубили автобусы, уходя в рейс на Старый Карантин. День обещал быть чудесным. Подземелья ждали путешественников. Стоило ли тут обращать внимание на обиды от какой-то девчонки, хотя бы она и была старшей сестрой? И Володя промолчал. Он только поспешил сунуть в рот зубную щетку и яростно принялся тереть стиснутые зубы, причем делал это так старательно, что сейчас же забрызгал мелом висевшее рядом на стуле Валино платье. Он даже безропотно позволил надеть на себя матросскую курточку с ненавистным, никому не нужным, все дело портящим новым бантом-галстуком. После завтрака он сам бросился убирать посуду со стола, — только мыть ее он и на этот раз отказался категорически. Впрочем, никто особенно на этом и не настаивал. Дома уже давно знали, что Владимир готов выполнить любую работу — мыть полы, таскать дрова и уголь, бегать в лавку, топить, чинить, убирать, — но посуду мыть ни за что не станет. Володя считал, что это не мужское дело, и уговоры тут были бесполезны.

Наконец все было готово, посуда вымыта и составлена в буфет, в комнатах наведен порядок.

И они поехали в Старый Карантин.

Зеленый автобус мчался, подпрыгивая на неровностях дороги, все в нем ходуном ходило, все скрипело, ерзало, дрожало. Однако привычные пассажиры, заполнившие машину, чувствовали себя превосходно. Они подхватывали слетавших с колен ребят, ловили катящиеся по автобусу баулы, перебрасывались шутками, причем слова вылетали у них из горла при толчках то смешным, то екающим, то дребезжащим звуком, словно вприпрыжку.

Обычно Володя даже любил эту тряску: но сегодня он, как всегда успевший занять переднее место возле кабины водителя, чувствовал себя тревожно. Обеими руками он прижимал к себе сверток с коробкой, где хранилась ртутная капля. Не хватало еще, чтобы драгоценная ртуть, добытая ценой таких испытаний, выскочила из коробки. И так как руки у него были заняты и он не мог держаться за сиденье, то его немилосердно подкидывало, он взлетал, как мячик, на пружинной кожаной подушке, его бросало из стороны в сторону, но он крепко стискивал коробку.

— Ты бы, мальчик, полегче толкался; если на месте не держишься, руками укрепись, — посоветовал ему пожилой сосед, рыбак. — А то колотишься — сил нет! — М-не-е-е… не-е-е-чем… дер-жа… жа-жаться!..

Тут автобус так тряхнуло, что Володя больно прикусил себе язык и уже молчал потом всю дорогу.

Но все его муки, все, что перетерпел он и в детском саду, и дома, и в дороге, — все было забыто, когда он вручил наконец Ване Гриценко круглую коробку под стеклом.

— Это что у тебя? — удивился Ваня.

— А вот то, что я в воскресенье говорил! — торжествуя, пояснил Володя и сдернул бумагу с коробки. — Ртутные часы! Раз сказал — значит, уж точка. Я не из таких, что обещают, а потом не делают. На, бери!

Ваня бережно принял из Володиных рук коробку, заглянул в нее, чуточку наклонил. Ртутная лепешечка, меняясь мгновенно в своей форме, словно гримасничая и подмигивая, покатилась по коробке и запала в одно из нумерованных отверстий.