Звезды в волосах - Картленд Барбара - Страница 11

Пальцы Гизелы сжались на руке отца.

— Это было благородно с твоей стороны, папа, — тихо промолвила она.

— Благородно? — переспросил он, — Ничего подобного. Я любил Стефани всем сердцем и душой. Я бы взял ее в жены на любых условиях. Будь у нее пятьдесят внебрачных детей, для меня это не имело бы значения. Будь она убийцей, изгоем, я бы все равно любил ее.

В его голосе зазвучала истинная страсть, потом он снова откинулся на подушки в кресле.

— Это любовь, Гизела! И пусть ты никогда не узнаешь, что это такое. Она разрушает все, кроме самой себя.

— Но все же любовь означает счастье, — сказала Гизела.

— Да! Счастье, потому что, когда приходит любовь, весь мир вокруг меняется, — согласился сквайр. — В конце концов Стефани согласилась выйти за меня. Мне тогда казалось, я самый счастливый человек на свете. Только позже я познал адские муки ревности, бросившие меня на самую глубину пропасти, имя которой — отчаяние.

Он помолчал минуту, глядя на огонь.

— Нет сильнее боли, чем ревность, Гизела. Помни об этом и постарайся избежать ее. Ревность въедается в самую душу. Она вторгается с каждым твоим вздохом, с каждой мыслью, которая приходит тебе в голову.

Гизела невольно чуть сильнее прижалась к его коленям.

— Бедный папа.

— Твоя мать никогда не притворялась. Когда мы поженились, она сказала, что любит только одного человека и никого больше и что будет любить его всегда. Ее сердце было отдано ему и тебе, его ребенку.

— Трудно тебе было, — сказала Гизела.

— Трудно! Временами мне казалось, что я больше не выдержу. Я уходил из дома посреди ночи и бродил бесцельно до рассвета, боясь остаться наедине с женщиной, которую любил и которая не любила меня. Я пообещал ей, что наш брак будет только формальным. И я сдержал свое слово. Я не был ей мужем до тех пор, пока она не попросила меня стать им.

— Это было жестоко, папа! — воскликнула Гизела. Он покачал головой.

— Нет! Потому что она была совершенно откровенна. Она не стала бы опускаться до того, чтобы изображать любовь, которую не испытывала; она не стала бы принадлежать мужчине, которого не любила. Но я в конце концов победил! О, Гизела, я победил! Прошли годы — годы страданий, годы, когда мне иногда казалось, что я теряю рассудок от тоски по ней. А потом как-то на рождество, когда я меньше всего ожидал этого, она призналась, что полюбила меня, я стал всем в ее жизни; прошлое померкло, и она любила меня всем сердцем, так же, как я ее.

Голос сквайра дрогнул. С усилием он продолжил;

— И тогда я стал тем, кем должен был стать дивным давно. И тогда я узнал долгожданное счастье семейной жизни, когда жена и муж — оба чувствуют, что нужны друг другу. Мы были счастливы, Гизела. Так счастливы, что даже сейчас трудно говорить об этом, трудно рассказать словами, какими были последние четыре года. Четыре года, хотя женаты мы уже были шесть лет!

— И ты все еще продолжаешь меня ненавидеть, папа?

— Никогда я не испытывал этого чувства к тебе, дитя мое, — ответил он. — Сначала мне казалось, что так и будет, но невозможно ненавидеть такое хорошенькое и беспомощное существо. Мне было жаль того времени, которое твоя мама проводила с тобой, но меня часто посещало чувство, как будто нас с тобой связывает вместе то, что мы оба не можем жить без нее. Она дарила нам обоим только часть своего внимания, часть своего сердца, часть своих мыслей. Остальное доставалось человеку, которого она любила. Человеку, который даже не подозревал, что она родила от него ребенка.

— Он не писал и даже не пытался увидеться с ней?

— Нет, насколько я знаю. Думаю, она сказала бы мне, если бы было иначе. Нет! Когда мы вместе уехали из Австрии, она порвала со всем прошлым, включая свою семью.

— Но почему? Почему она оставила их?

— Потому, что они знали правду. Ее мать обнаружила беду после того, как Стефани однажды потеряла сознание. Именно это обстоятельство заставило Стефани искать утешения у меня, заставило принять предложение стать моей женой, которое я сделал много раньше.

— А они очень рассердились на нее?

— Они просто разбушевались, — ответил сквайр — Вот почему мы убежали вместе. Стефани как раз исполнился двадцать один год, и мы могли пожениться в Мюнхене без родительского согласия и одобрения. А потом мы приехали в Англию. Твоя мать никогда не вернулась домой.

— Ты сказал им… что… она умерла?

— Нет. Я испытал такое горе, что мне было все равно, узнает об этом еще кто-нибудь или нет. Когда твоей матери не стало, я хотел только одного для себя — смерти. В жизни мне больше ничего не оставалось.

Гизела молчала. Ей очень хотелось сказать:» Но ты все же снова женился «. Хотя говорить это было бесполезно. Она увидела в эту минуту, что в сквайре действительно что-то погасло со смертью жены. Его душа сошла с ней в могилу, остались только тело и ум, который нужно было постоянно одурманивать вином, чтобы легче переносить одиночество, которое было его уделом до конца жизни.

— Вот и конец истории, — тяжело произнес сквайр. Гизела поднялась с пола, где она сидела.

— Как жаль, что ты не рассказал мне всего раньше, — пробормотала она.

Он не спросил, почему, и она была рада, что не придется ничего объяснять. Но она сама знала, что где-то в глубине души всегда презирала его за то, что он совершенно сломался, когда умерла ее мать, за то, что он потерял не только уважение к себе, но и свободу. Она могла понять его и даже посочувствовать в чем-то, но все же ее утонченность восставала против его привычки пить, его раболепства перед леди Харриет, его слабости и нерешительности, когда дело касалось ведения хозяйства, ухода за домом или того, как обращаются с его дочерью. Наверное, ей бы следовало чувствовать себя поверженной, униженной при мысли о том, что она — дитя любви, рожденное от неизвестного отца на позор матери. Но, вопреки всему, она почему-то была в приподнятом настроении. Ее обуревало только одно чувство — гордость. Она гордилась своей матерью, которая полюбила несмотря ни на что; гордилась, что родилась от любви такой сильной, такой безграничной, что это чувство не иссякало шесть лет в чужой стране, куда ни письма, ни одного слова не доходило, чтобы поддержать его.» Он, наверное, был удивительным, — подумала она. — Только таким мог быть мой отец «.

Она повернулась к сквайру, неуклюже сидящему в кресле. Теперь, когда рассказ подошел к концу, его рука снова потянулась к стакану.

— Ты не должен больше пить, папа, — сказала она. — Мы с тобой сегодня обедаем у императрицы. Он тут же отставил стакан.

— Ты все еще хочешь поехать?

— Я обязательно поеду, — заявила она. — То, что ты мне рассказал, ничего не меняет. Императрица знала мою мать. Я хочу услышать, какая она была в детстве, о ее доме… моем доме… в Баварии.

Последние слова она произнесла чуть слышно, но сквайр услышал их и посмотрел на нее повнимательней.

— Ты не похожа на свою мать, Гизела, — сказал он. — И все же иногда в твоем голосе проскальзывают отдельные нотки, которые до боли напоминают ее. И голову ты держишь совсем как она.

— Я рада, — сказала Гизела, наклонилась и коснулась его руки. — Благодарю тебя, — чуть смущенно проговорила она. — Благодарю тебя за то, что терпел меня в доме все эти годы. Это великодушно с твоей стороны.

— Что такое? Чепуха! Глупости, ерунда! — разбушевался сквайр. — Ты не должна так говорить.

Расхрабрившись, Гизела наклонилась и поцеловала его в щеку.

— Сегодня мы вместе едем в гости, — напомнила она. — Ты сознаешь, что мы никогда с тобой не выезжали вдвоем?

Он улыбнулся ей, и было в его улыбке что-то от былой веселости, с которой он расстался почти одиннадцать лет назад.

— Это важное событие, Гизела, — согласился он. — Надеюсь, мы не подведем друг друга.

Она слишком хорошо знала, что он имеет в виду, так как при этом он почти церемонно закрыл пробкой хрустальный графин.

— Я пойду переоденусь, папа, — улыбнулась Гизела. — Ты закажешь экипаж? Обед подадут в семь.