Распутин - Амальрик Андрей Алексеевич - Страница 39

Владимиру Николаевичу Коковцову было в 1912 году пятьдесят девять лет, большую часть которых провел он «в бумажной петербургской работе… человек рабочий, по природе умный, но с крайне узким умом… человек честный, но по натуре карьерист… наполненный петербургским чиновничьим самолюбием и самообольщением», — характеризует его Витте, как всегда резко, с личным раздражением, но скорее всего точно. И личная порядочность, и самолюбие, и здравый смысл, и бюрократическая ограниченность, равно как и отсутствие государственного темперамента очень заметны и в собственных воспоминаниях Коковцова.

29 января Николай II поручил ему, Макарову и Саблеру обсудить, как прекратить шум из-за Распутина. Александра Федоровна долго «крайне сердечно» разговаривала с Коковцовым, имени Распутина не упоминая, но ясно было, что эту сердечность придется оправдать. «Тут впервые я оказался уже открыто пристегнутым к этой печальной истории», — замечает Коковцов.

Посовещавшись, тройка нашла единственным выходом отъезд Распутина навсегда в Покровское. На Распутина решили повлиять через П. С. Даманского, только что по его протекции назначенного товарищем обер-прокурора, а на царя — через министра двора барона Фредерикса. Не знаю, что ответил Даманскому Распутин, но царь оборвал Фредерикса: «Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто-либо другой и потребуют, чтобы он уехал». Макарову царь предложил «положить конец всей этой грязи», а Коковцову, с неудовольствием выслушав разъяснение, что слухи о сектантстве Распутина и его близости к царской семье вредят престижу власти, ответил, что нужно «пресечь эту гадость в корне».

13 февраля Коковцов был принят Марией Федоровной, которая, плача, обещала поговорить с сыном. В тот же день он получил письмо с предложением встретиться — от Распутина. После некоторых колебаний Коковцов согласился, и странная встреча между любящим пространные объяснения рациональным петербургским сановником, склонным хитрить, и косноязычным, мистически настроенным сибирским мужиком, тоже склонным хитрить, состоялась вечером 15 февраля.

Распутин сел в кресло, уставился в потолок и долго молчал: «Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната». Приглашенный Коковцовым его зять сенатор В. Н. Мамонтов, с Распутиным знакомый, спросил, не собирается ли он уезжать, и Распутин, глядя на Коковцова "в упор своими холодными, пронзительными глазами, проговорил скороговоркой: «Что ж, уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет, и чего плетут на меня!» Коковцов и Мамонтов стали убеждать его, что ему не место при дворе, его разговоры о влиянии там очень вредят царю. Распутин долго молчал, наконец, отвернувшись, сказал: «Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо». М. Г. Распутина, П. Г. Курлов и А. А. Вырубова утверждают, что Коковцов предлагал Распутину за отъезд 200 тысяч, от которых тот отказался, — сам Коковцов ничего не пишет об этом.

На другой день Распутин позвонил Мамонтову, что он-то уедет, но вот в Царском Селе «серчают, говорят, зачем суются, куда не спрашивают, кому какое дело, где я живу, ведь я не арестант». Во время очередного доклада Николай II спросил Коковцова: «Какое впечатление произвел на вас этот мужичок?» На служившего в молодости по тюремному ведомству сановника Распутин произвел впечатление одного из его бывших клиентов — «бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад простеца и юродивого». Царь заметил, что сам «этого мужичка» почти не знает, но вечером Мамонтов сообщил Коковцову, что Распутину известно о его отзыве царю: «Вот он какой, твой-то, ну что ж, пущай, всяко свое знает».

В газетах появилось сообщение о приеме Г. Распутина председателем Совета министров, продолжавшемся два часа. На другой неделе Распутин, как и обещал, уехал в Покровское. Коковцов оставался на своем посту еще два года — ни разу за это время царь не заговорил с ним о «мужичке». Коковцов считает, что его отставка была предрешена уже в то время и на ней настояла Александра Федоровна. После отставки у него была еще одна встреча с Распутиным, о которой он в своих воспоминаниях не пишет, на этот раз они как бы поменялись местами — неявным просителем был бывший министр, тщетно надеющийся на возвращение к власти.

Пятидесятитрехлетний Михаил Владимирович Родзянко, по его собственному определению, «самый большой и толстый человек в России», крупный помещик, правый октябрист, стал председателем Думы в марте 1911 года, когда Дума получила щелчок от Столыпина и Гучков рассудил уйти в отставку. «Главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе — у него отличный бас», — заметил о его избрании Витте. "За раскаты голоса шутники сравнивали его с «барабаном», а грузная фигура вызвала кличку «самовара», — вспоминает лидер кадетов Милюков, он отмечает его «незначительность», «природное незлобие» и «вспышки напускной важности, быстро потухавшие».

Был он в дружбе с двумя наиболее влиятельными противницами Александры Федоровны среди петербургской аристократии — великой княгиней Марией Павловной, женой дяди царя Владимира Александровича, и княгиней Зинаидой Николаевной Юсуповой, женой графа Феликса Сумарокова-Эльстона, за прекращением мужской линии Юсуповых получившего в 1891 году разрешение присоединить к своей фамилии имя и титул Юсуповых. Мария Павловна ненавидела царицу за то, что та противилась браку ее сына Кирилла с его кузиной Викторией, разведенной женой брата царицы герцога Эрнста Гессенского, и настаивала на лишении Кирилла великокняжеского титула. Соперничество усиливалось еще тем, что в случае смерти наследника от гемофилии и морганатического брака брата царя Михаила Александровича с Н. С. Вульферт престолонаследие могло перейти к Владимиру, а затем Кириллу. Юсупова была одно время близка с императрицей, высказалась отрицательно о Распутине — и была отстранена: то, что ее променяли на «грязного мужика», она никогда не простила.

Под влиянием, с одной стороны, двух этих дам, а с другой, Гучкова Родзянко кинулся разоблачать Распутина и «спасать государя». Сведения для доклада царю он получил от младшего сына 3. Н. Юсуповой графа Феликса Сумарокова-Эльстона, будущего князя Юсупова, от друга Илиодора и свидетеля сцены у Гермогена И. А. Родионова, от И. А. Гучкова, снабдившего его брошюрой М. Н. Новоселова, и от П. А. Бадмаева.

Брошюра М. Н. Новоселова «Григорий Распутин и мистическое распутство» печаталась в начале 1912 года в Москве, распоряжением властей набор был рассыпан и тираж конфискован — тем не менее и печатные, и машинописные копии ходили по рукам. На той копии, которой пользовался я, сделана пометка: «Многое из сообщенного в брошюре, по тщательной проверке, оказалось ложью, многое крайне преувеличено. Вл. Бонч-Бруевич. СПб., 17 августа 1912 г.». Брошюра имела те же источники, что и синодальное дело, в частности доносы священников из Покровского, возможно, что Новоселов как миссионер имел доступ и к самому «делу».

Наиболее интересные материалы получил Родзянко от Бадмаева, написавшего и от себя записку, что «высокая сфера — святая святых русского государства» и для ее охранения «православные люди должны принять серьезные, глубоко обдуманные меры». Перечислил он «генеральный штаб Григория Ефимовича в Петербурге: г-жа Вырубова, семья Танеева, Пистолькорс, Головина, Сазонова, Даманского, Саблера, графа Витте и епископа Варнавы» — графа Витте он затем вычеркнул, опасаясь ссориться со своим бывшим покровителем. Вместе с этой запиской он передал посетившим его Родзянке и Гучкову записки Илиодора, предназначенные сначала для Дедюлина, а что самое главное — копии писем царицы и великих княжон, которые когда-то Илиодор взял у Распутина в Покровском.

Сразу же по прибытии во Флорищеву пустынь Илиодор послал телеграмму брату Александру в Царицын, и тот привез ему письма. В один и тот же день, 8 февраля 1912 года, к Илиодору за ними прибыли гонцы от Бадмаева и А. И. Родионова. Подлинники Илиодор отправил Родионову для Гермогена, а копии — Бадмаеву. Бадмаев получил только четыре письма, так как Илиодор забыл сразу вложить в конверт копии двух писем — от Ольги и Анастасии. В сопроводительном письме «дорогому Петру Александровичу» он передает «самую искреннюю, сердечную благодарность тому неведомому для меня г. члену Государственной думы, который через Вас подарил мне прекрасное одеяло». Полагаю, что этот «неведомый член» А. И. Гучков, получив царские письма, о подаренном одеяле мог и не жалеть.