Затерянная в Париже - Картленд Барбара - Страница 11

Чувствуя беспокойство, она с особенным старанием уложила волосы. Они у нее были очень мягкие и светлые, а она не знала, какова последняя мода на прически в Париже.

Наконец, она уложила их так, как укладывала в школе — зачесала со лба назад, создав нечто вроде нимба вокруг лица, и свернула узлом сзади, внизу затылка.

Она не знала, что такой стиль стал последним криком моды на другой стороне Атлантики после блистательных портретов американских красавиц, написанных Даной Чарлз Гибсон.

Уне же казалось, что такая прическа наиболее выигрышно подчеркивает ее волосы, и еще она надеялась, что месье Дюбушерон не сочтет такую прическу слишком простой.

Так, беспокоясь о том, как она будет выглядеть, она довольно долго плескалась в фарфоровой ванне, отделанной красным деревом, и едва успела уложить в чемодан вещи, которые носила в дороге, как дверь кабинета распахнулась и появился месье Дюбушерон. — Готовы?

Она поняла, что он придирчиво оглядывает ее от макушки до кончиков ног, и почувствовала себя неуютно под его пристальным взглядом; и еще она испугалась, как бы он не нашел каких-нибудь недостатков в ее туалете.

— Вы выглядите просто очаровательно! — улыбнулся он. — А теперь нам нельзя опаздывать, поэтому — вперед!

Появился кучер и взял ее чемодан.

Когда Уна, накинув на плечи простую шерстяную шаль, подошла вместе с месье Дюбушероном к его экипажу, то поняла, что в карете еще кто-то есть.

Она села в карету, и месье Дюбушерон, последовавший за ней и занявший место на маленьком сиденье спиной к лошадям, сказал:

— Иветт, позвольте представить вам мисс Уну Торо — мисс Торо, позвольте представить вам мадемуазель Жуан!

— О чем ты, Филипп? — раздался низкий голос из глубины кареты.

— Я же говорил тебе, что мисс Торо будет четвертой на обеде. Потом, может быть, мы разделимся, но я в этом не уверен.

— Я вполне уверена! — ответил глубокий бархатный голос.

Когда ее представляли, Уна протянула руку, но, осознав, что, по-видимому, сделала ошибку, быстро убрала ее.

Карета двинулась, и в свете газовых фонарей, падавшем в окна, Уна бросила быстрый взгляд на женщину, сидевшую рядом с ней. Та куталась в алое боа из страусовых перьев; у нее было очень узкое лицо с тонким прямым носом.

Но глаза, темные, оттененные густыми, сильно накрашенными ресницами, заставили Уну подумать, эта дама была не похожа на всех, кого Уне довелось встречать раньше; она и представить себе не могла такое лицо.

Черные волосы этой дамы украшала шляпка, на которой тоже были алые страусовые перья; шляпка была надета таким образом, что придавала лицу вызывающий и, вместе с тем, задорный вид.

В свете фонарей, мимо которых они проезжали, вряд ли можно было разглядеть что-то еще, и Уна обратила внимание на запах духов — тяжелый аромат, казалось, затопил карету, привнося неотвязную экзотическую ноту.

Филипп Дюбушерон с улыбкой разглядывал женщин; в полном молчании они проделали недолгий путь по улицам, и карета, наконец, свернула в ворота.

Они увидели двор, а затем и вход в дом, перед которым лежала красная ковровая дорожка; по обеим сторонам от нее стояли шесть лакеев в напудренных париках и белых атласных панталонах; лакеи готовы были встретить прибывших.

— У вашего герцога, кажется, неплохой вкус, — заметила дама в страусовых перьях.

Она вышла из кареты, и алые перья развевались вокруг нее, как языки пламени.

Уна подумала, что дама явно не сочла ее достойной разговора.

Немного нервничая, и не только из-за странной женщины, но и из-за великолепия дома, Уна медленно вышла из кареты.

Филипп Дюбушерон понял, что она чувствует, и сказал:

— Все в порядке! Не переживайте. Мне следовало вас предупредить, что Иветт Жуан не переносит других женщин.

— Наверное… ей было бы лучше… я бы осталась дома… — шепотом отозвалась Уна.

— Ваш хозяин — герцог, — ответил месье Дюбушерон. — А она — такая же гостья, как и вы.

Разговаривая, они продолжали идти по коридору, где стояла величественная мебель и огромные вазы с цветами, чей аромат был, подумала Уна, гораздо приятнее, чем духи Иветт Жуан.

Потом она решила для себя, что не надо быть такой придирчивой — все вокруг было новым для нее и поэтому пугающим, хотя и возбуждало ее любопытство.

Ей предстояло познакомится с герцогом, да еще и с англичанином. Это понравилось бы ее маме, и, даже если Уна никогда его больше не увидит и ей не придется еще раз посетить такой роскошный дом, как этот, ей все равно будет что вспомнить.

Она услышала, как мажордом объявляет о прибытии гостей.

— Мадемуазель Иветт Жуан, ваша светлость! Мадемуазель Уна Торо, месье Филипп Дюбушерон.

Вокруг было столько всего, на что стоило посмотреть, что Уна в первый момент почувствовала, что у нее глаза разбегаются. А затем в калейдоскопе изящной мебели, цветов, картин, фарфоровых украшений и зеркал она увидела мужчину.

Он выглядел как раз так, подумала она с замиранием сердца, как и должен был выглядеть англичанин и герцог.

Он был высокий, красивый, величественный — и Уна вдруг почувствовала себя невыразимо-робко.

Как правило, Уна не была робкой. Ей казалось, что все люди, с которыми она знакомится, по-своему интересны. Даже долгие истории о своем детстве, которые монахини при каждом удобном случае рассказывали ей, всегда занимали и ее внимание, и ее воображение.

Сейчас, когда она подошла к герцогу и он обратил на нее внимание, отвернувшись от Иветты Жуан, она вдруг утратила самообладание, она поняла, что не в силах взглянуть в лицо герцога, что она намеревалась сделать.

Мать довольно часто говорила ей: «Всегда смотри на людей, с которыми здороваешься, и помни, что застенчивость — эгоистична. Ты думаешь о себе, а не о том человеке, с которым говоришь».

Поэтому она здоровалась с людьми так, как ее научила мать — всегда смотрела в лицо человеку, которому ее представляли, и приветливо улыбалась.

Вот и сейчас она взяла руку герцога, но не могла поднять на него глаз; ее ресницы темнели на бледных щеках.

— Счастлив видеть вас, мисс Торо! — произнес герцог. — Мне повезло владеть двумя картинами вашего отца; позвольте выразить вам мои искренние соболезнования по поводу его кончины.

— Благодарю вас… — тихо ответила Уна.

Затем, стыдясь собственной глупости, она заставила себя поднять голову и взглянуть в глаза герцога.

Он смотрел на нее с непонятным ей выражением на лице. Словно он изучал ее так же, как ранее месье Дюбушерон.

Однако потом его губы изогнулись в насмешливую улыбку.

Герцог пожал руку Филиппу Дюбушерону, и, когда слуга принес им по бокалу шампанского,

Иветт Жуан уже беседовала с герцогом, и ее низкий бархатный голос звучал приглушенно, как бы давая понять, что все, что она говорит, предназначено только для герцога, и ни для кого больше.

Уна придвинулась поближе к Филиппу Дюбушерону.

— Как вы думаете, — спросила она, — будет ли висеть папина картина в этой комнате?

Она обвела глазами комнату, обратив внимание на то, что картины по стилю гармонировали с мебелью.

— Сомневаюсь, — ответил Филипп Дюбушерон. — Мне кажется, его светлость увезет картины с собой в Англию.

— Вы говорите о картинах отца? — спросил герцог.

— Мне было… просто интересно, — ответила Уна, — повесите ли вы ту картину, что ваша светлость купили сегодня, в этой комнате.

— Видите ли, мне показалось, что здесь она будет не на месте, так как относится к другой эпохе, — объяснил герцог. — А вы интересуетесь картинами? Вы тоже художник?

— Мне бы очень хотелось уметь рисовать, -^ отвечала Уна. — Но у меня нет папиного таланта. Когда-то я пыталась копировать его работы, но он нашел, что у меня получается очень плохо, по-любительски.

Герцог улыбнулся.

— Общей ошибкой является попытка следовать за своими родителями. Мой отец хотел сделать из меня игрока в крокет, и теперь крокет — самая ненавистная мне игра, что, согласитесь, совсем не по-английски.