Аркадий Северный, Советский Союз - Ефимов Игорь Маркович - Страница 9

Конечно, исполнять блатные песни — идея тоже отнюдь не самая оригинальная. Мы уже писали о том, как пели эти песни во многих артистических компаниях, как многие авторы- исполнители начинали записываться именно с блатных песен. А к началу 70-х годов в магнитиздате уже существовало целое направление — исполнители "блатного фольклора", а проще — "блатняка".

Впрочем, то, что во второй половине ХХ века стали у нас называть "блатным" жанром, блатным, по сути, и не являлось. Мы считаем необходимым остановиться на этом подробно, потому что именно в это время началось размывание границ жанра, самое широкое его толкование, и, в конечном итоге, формирование удивительного советского феномена — магнитиздатовского "блатняка". Жанра, в котором и предстояло прославиться Аркадию Северному.

Эклектизм этого жанра (трансформировавшегося позднее в вовсе не поддающийся определению "русский шансон") в благословенные советские времена был вполне логичен и объясним. Несмотря на то, что жанр действительно включал в себя совершенно разнородные и, на первый взгляд, не имеющие между собой ничего общего песни, у них был тогда один всеобъемлющий признак. Это были, по меткому выражению Николая Резанова, "народные песни, запрещённые коммунистами". Действительно, главным оказывалось то, что твердокаменный официоз, не приемлющий вообще ничего живого, с одинаковым рвением отвергал и вишни из сада дяди Вани, и сигарету, которая гаснет, и Ванинский порт, и двух громил, и чёрную розу… Но у иных авторов и исполнителей бытовало желание не только спеть что-то, не приемлемое официозом, но и сознательно встать если не в оппозицию, то хотя бы в позу. Не протест, так фронда! И популярность приобретают именно такие, фрондерские песенки, в том числе и на маргинальную и на блатную тематику. Ибо у нас маргинал — не изгой, а герой! Герой, потому что он хоть и антисоциальным способом, но обозначает своё нежелание жить по законам гнусной Системы. А самый яркий герой из маргиналов — конечно, блатной (хотя противостояние благородного разбойника и мерзкой власти — антитеза и вовсе не советская, а Бог уж знает, какая древняя.). А кроме того, есть неплохая возможность показать Совдепам даже не фигу, а голый зад: спеть что- либо похабное, циничное, в общем — эпатажное! А можно при всём этом делать ещё и "антисоветские" намёки. Народ, утомлённый бодягой коммунистического "искусства", всё это примет на "ура".

Подобных записей появилось огромное множество. Десятки известных, малоизвестных и совершенно никому неизвестных исполнителей распевали с магнитофонных плёнок практически тот же самый репертуар, что и в начале 60-х годов, разве что — с незначительными вариациями. Изредка разбавляя его современными авторскими песнями, причём зачастую переделанными уже до неузнаваемости и, тем самым, в течении буквально нескольких лет становившимися Народными. Это было в магнитиздате, а ведь, кроме того, своя "звезда блатной песни" местного масштаба была, пожалуй, на каждой улице.

Так что для того, чтобы удивить народ исполнением блатных песен, Фуксу надо было придумать что-то действительно оригинальное.

И в этот момент они с Аркадием, как мы уже говорили, вновь находят друг друга. Сначала — по телефону: "Рудик, привет! Что, не узнал? Это ж я же ж — Аркадий Северный!" — "Салют, Аркаша! Какими судьбами?!" Ну а дальше, как и положено, обмен какими-то дежурными фразами и — самое главное — для чего и был сделан звонок: "Рудик, бабки нужны! Дочка ж у меня растёт! Да не в долг. Может, халтура какая есть? Или что-нибудь на продажу?.. Что ещё умею? Ну ты ж знаешь — пить и петь!" — "Нет, Аркаша, ты сейчас человек семейный, тебе та спекуляция ни к чему. Мне оно самому уже боком вылезло. А вот с песнями. может быть, что- то и получится. Заходи." Приблизительно таким был, наверное, тот разговор, который, в сущности, в последствии перевернул Аркадию всю жизнь. Да простит нас читатель за столь вольную реконструкцию тех событий, но, как нам кажется, такой или примерно такой разговор должен был обязательно состояться.

И в один прекрасный день Аркадий заявляется в знакомый дом на Ропшинской, 25, где по- прежнему проживает в коммунальной квартире Рудольф Фукс. Здесь и состоялись первые, после долгого перерыва, записи — под стук в стенку недовольных соседей. Записывали на обычный ламповый "Днепр-11" — здоровенный такой ящик, но с неплохими для того времени характеристиками. И репертуар был самый обычный, без изысков: немного блата, немного лирики. И исполнение было, опять же, самое что ни на есть обычное. В духе тех самых "безымянных исполнителей", о записях которых мы писали чуть раньше. Проскакивало, правда, иногда нечто "неуловимо-Северное", которое и пытался поймать Фукс, из-за чего, собственно, и писал ленту за лентой. И не только он. В квартире у Рудольфа постоянно тусуются разные люди: коллекционеры, барды, просто мелкие спекулянты. И хотя он пытается как-то развести во времени всё это разношёрстное общество, всё равно Аркадий иногда пересекается с кем-то и знакомится — с Георгием Толмачёвым, Валентином Шмагиным и многими другими "широко известными в узких кругах" деятелями подпольной звукозаписи. Записывается и у них. С превеликим удовольствием — и весело, и копейка идёт! Так бы и продолжалось оно какое-то ещё время, но однажды Рудольфу всё это надоедает. Ему, наконец, приходит в голову, как реализовать на деле ту самую фантастическую идею "о ленинградском Высоцком". Причём, ленинградском, но не совсем.

Фукс принимает, на первый взгляд, совершенно авантюрное решение; но пройдет совсем немного времени, и жизнь покажет, что оно было воистину историческим… Итак, Аркаше Звездину, скромному питерскому служащему родом из города Иваново, предстоит не больше, не меньше, как выступить в роли… "старого одессита"!

Впрочем, такая идея, конечно же, не являлась особо экстравагантной. И тема, на которую решил замахнуться Рудольф Фукс, была тогда просто обречена на популярность. К тому времени весь блатной жанр (а точнее — то, что называлось "блатным жанром" в широких народных массах) звучал с изрядным одесским акцентом. А многие даже ставили знак равенства между одесской и блатной песней. Хотя, конечно, одесская песня была блатной лишь частично, а если точней — то и вовсе не блатной, а разве что "приблатнённой". Зато колоритной! И, что совсем примечательно, этот колорит позволял многим поставить другой знак равенства — между одесской песней и еврейской! Хотя еврейским тот колорит тоже был лишь частично. Да мало ли чего там "частично" было — в Одесской песне! Уникальность одесской культуры именно в том и заключалась, что она представляла собой совершенно невообразимый конгломерат множества национальных и социальных культур, сошедшихся и спевшихся в чудесном Городе у Чёрного моря. И спевшихся, кстати, далеко не в последнюю очередь, на почве всеобщей "любви" к блатной романтике! Но, кажется, мы полезли уже в культурно-исторический анализ одесской песни, которому, по большому счёту, здесь не место.