Тайное венчание - Арсеньева Елена - Страница 45

Она слышала лай собак, ржание лошадей, блеяние овец и негромкие, озабоченные голоса людей. Эти люди никак не могли ее не слышать. Но все же никто не пришел. И Эрле наконец поняла, что со смертью Хонгора и Анзан оборвались все нити, связывающие ее с калмыками. Она даже не стала им врагом. Она больше не существовала. И ее мольбы о спасении значили для них теперь не более, чем вопли глупого куличка в камышах на берегу дальнего ильменя!

Ей хотелось пить, она ничего не ела уже вторые сутки, хотелось умыться, переплести спутанные косы – и ничего этого она не могла сделать, пока Эльбек не соблаговолит пробудиться и развязать ее. Эрле показалось вдруг, что она стоит на краю своей собственной могилы и смотрит на себя же, вытянувшуюся там, на темном дне, чужую, далекую, уже отошедшую от радостей и горестей жизни… Жалость к себе и страшная тоска нахлынули с такой силой, что она повалилась ничком и зашлась в рыданиях.

Долгие слезы утомили ее так, словно вся кровь вышла с ними из тела. И Эрле даже не помнила, как забылась тяжелым сном.

Проснулась она от резкого ожога и не сразу поняла, что это плеть впилась ей в спину. С криком откатилась в сторону. Эльбек, словно обезумев, стоял над нею, держа в левой руке воздетую малю, а в правой – нож. Она уже решила, что настал ее последний миг, когда Эльбек нагнулся. Острие задело ее спину. Он одним движением разрезал веревки на ее запястьях и сильным рывком заставил подняться.

Замлевшие ноги подломились, но Эрле принудила себя стоять.

– Почему ты молчала? – взревел Эльбек. – Почему не разбудила меня?!

Он вытолкнул ничего не понимающую Эрле из кибитки с такой силой, что она упала на колени и, ахнув, прижала руки ко рту, потому что увидела вокруг…

Нет! Ничего не увидела Эрле. Ни одной кибитки, ни одного человека или животного, даже ни одного следа – только белый мягкий снег, белая пустая степь. Воистину, можно было подумать, что некая злая сила вдруг перенесла кибитку Хонгора из улуса бог весть куда, если бы не четыре шеста, возвышавшихся над могилою Намджила и подтверждавших, что и эта могила, и кибитки, и Эльбек с Эрле остались, где были. Однако же весь улус…

– Они ушли! – снова взревел Эльбек. – Они ушли, когда я спал! Как же ты посмела не разбудить меня?

– Я будила тебя, – пробормотала Эрле. – Я кричала, но ты спал так крепко! И я не знала, не знала, что они уходят!

Так вот почему ей показался таким странным и таким знакомым шум, слышанный днем! Это был шум цоволгона. Шум сборов в дальнее кочевье.

Да, они с Эльбеком остались, но все другие ушли. Ушли, забрав все свое имущество, уведя весь домашний скот и, наверное, тюмены с дальних пастбищ, а снег-сообщник торопливо замел их следы.

Степь лежала такая белая и чистая под розовым предзакатным небом, что Эрле невольно залюбовалась ее спокойной красотою. И все-таки что-то еще тревожило ее. Внезапно поняла – что: на всех четырех шестах, обозначавших место погребения Намджила, развевались черные лоскуты. Точно такой же черный лоскут болтался над кибиткою, далеко-далеко видный на гладкой, как блюдо, степи. А еще вечерний ветер пошевеливал какими-то шкурками, корешками, сушеными звериными лапками и птичьими коготками, подвешенными к шестам.

Эрле не смогла сдержать дрожь. Она слышала, что черные тряпки вывешивают над теми кибитками, которые посетила черная смерть: оспа. Таких несчастных бросают в степи одних, им остается уповать лишь на милосердие божие… Вот и их с Эльбеком бросили здесь, оставив на кибитке черную отметину той ненависти, которую питали к ним калмыки. Ну а колдовские талисманы, конечно, должны были навлечь на них всяческие несчастья.

Ярость Эльбека не знала границ. Изрыгая самые страшные проклятия, он посулил, что еще до наступления ночи нагонит откочевавший улус и отомстит!.. И немало минуло времени, прежде чем он сообразил то, что Эрле поняла сразу: калмыки увели с собою не только свою скотину, но и тех лошадей, на которых прибыли в улус посланники хана. Так что уехать отсюда Эльбеку было не на чем.

Эрле пришлось вынести новые побои, прежде чем Эльбек немного успокоился и решился идти в ханскую ставку пешком. Он пинком зашвырнул Эрле в кибитку, приказав собрать ему еды в дорогу, а сам кинулся сдирать черные тряпки и зловещие амулеты с шестов.

Эрле раньше всего с наслаждением напилась, потом, заправив салом шумуры, зажгла свет и принялась прибираться в разоренной, оскверненной кибитке Хонгора. Она была словно в оцепенении, и даже ярость и побои Эльбека мало трогали ее. Сил следовать за ним по степи у нее явно не было, так что она решила остаться здесь. Одна наедине с неминуемой смертью.

Эльбек не возвращался долго. Эрле скатала пропитанные кровью ширдыки и постелила другие, чистые. Она уложила холодное вареное мясо в тулум и налила воды в бортху: вот и припас в дорогу Эльбеку. Тем временем согрелся котелок, и Эрле вымыла посуду с остатками вчерашнего пиршества. Снова поставив воду на очаг, Эрле дождалась, пока она закипит, и торопливо вымылась, сменив свою грязную одежду на старый, но чистый терлык Анзан. Поела и даже успела полежать немного в полутьме.

Вдруг полог отодвинулся, и в кибитку ввалился Эльбек.

Он остановился, странно, как бы испуганно глядя на Эрле. Его вдруг шатнуло, раз и другой; он едва устоял, но, сделав несколько шагов неуверенной, как у пьяного, походкой, вдруг повалился на колени, а потом со стоном вытянулся на полу.

Эрле недоверчиво уставилась на него. Сначала показалось, что Эльбек притворяется. Но зачем бы ему?.. К тому же лицо его страшно раскраснелось, а губы посинели.

С трудом перевернувшись на спину, он что-то пробормотал, потом еще раз.

Эрле прислушалась. Эльбек просил пить.

Через силу Эрле приблизилась и напоила его, недоумевая, что же такое свалило его с ног? Устал? Выпитая арза все еще дурманит?.. Однако сейчас он был ничуть не опасен, а потому Эрле небрежно, с брезгливой жалостью набросила на него кошму, ибо калмыка бил озноб, а сама свернулась клубком под стареньким учи Хонгора.

Она заснула почти тотчас, но сон был не долог, потому что ее скоро разбудили стоны Эльбека. Он опять просил пить; пил с жадностью, а потом сразу забылся.

Сон Эрле уже прошел, и она неподвижно лежала, кутаясь в вытертую овчину, глядя во тьму расширенными, неподвижными глазами.

Значит, калмыки ушли… Ушли! Эрле знала, что такое цоволгон, как трудно вот так, в одночасье, всему улусу сняться с места и бесследно растаять в зимней степи. Конечно, мужчины были вынуждены подчиниться закону и принять участие в казни Хонгора, но они всем существом своим противились этому: достаточно вспомнить лицо Цецена. Они простерли свою покорность даже до того, что не стали вмешиваться, когда жена их погибшего сородича стала собственностью ханского посланника. Но при виде окровавленного трупа Анзан, выброшенного пьяным Эльбеком, их долготерпение иссякло. Ненависть и презрение к тем, из-за кого погибли Хонгор и Анзан, были столь велики, что калмыки не удостоили их на прощание даже оскорбления, даже проклятия!

В этом были простота и достоинство, пусть и чуждые Эрле, но потрясшие ее. Русские поступили бы иначе! Эрле представила пляшущее пламя, пожирающее избу злодея, счастливые от утоленной ненависти лица крестьян… А эти, с непроницаемыми узкими глазами, стиснутыми ртами, молчаливые, бесстрастные… Такие непонятные Эрле! Ну что ж, если даже близким родственникам бывает трудно ужиться друг с другом, то разве мыслимо, чтобы дети разных племен нашли сердечное понимание и согласие? Какие бы общие заботы ни соединяли два народа, никакая сила и власть не смогут надолго притушить исконную, врожденную, естественную неприязнь несхожих, чужих по крови существ. Язык, нравы, образ жизни, образ мыслей и чувства – все это непримиримо. Вечно и неизбывно проклятие башни Вавилонской!

Бросить в степи безлошадного Эльбека значило для них отомстить. Ну а бросить Эрле значило всего лишь исторгнуть из себя нечто инородное. Одно странно: как им удалось уговорить уйти ламу? Он-то должен был предупредить Эльбека. Не могли же его утащить силой, погрешив против служителя Будды! И как мог лама спокойно смотреть на эти знаки смерти, поднятые над юртой, где оставался живой Эльбек?