Подполье свободы - Амаду Жоржи - Страница 89

– Это мы еще посмотрим!.. – в ярости ответил Доротеу.

Но один из товарищей уже подталкивал его.

– Пойдем, пойдем отсюда. Не надо делать глупостей…

На другой день доки были пусты: забастовка началась.

На расстоянии многих и многих лиг[110] от океана, в негостеприимной глуши, в глубине Бразилии, где раскинулись феодальные фазенды размерами с целую страну, в которых не имеют силы писаные законы городов и куда не доносятся отклики событий, происходящих на побережье, верхом на выносливых лошадях продвигался многолюдный караван, состоявший из инженеров, техников и журналистов. Он держал путь к долине реки Салгадо. Достигнув подножья гор, путешественники сделали первый продолжительный привал. На лесной опушке усталые всадники слезли с лошадей и в ожидании обеда растянулись на земле, прячась от палящего солнца в прохладной тени деревьев. Светловолосые американские инженеры осматривались по сторонам, делали снимки маленькими фотоаппаратами. Одного из них привлекли сопровождавшие караван оборванные и изможденные кабокло на фоне великолепного пейзажа девственной природы. Караван производил внушительное впечатление, и его участникам вплоть до вчерашнего дня путешествие казалось увеселительной прогулкой и сплошным пиршеством, состоявшим из завтраков, обедов и ужинов с обильными возлияниями.

Дни, проведенные перед последним этапом пути на фазенде Венансио Флоривала, были великолепны. Бывший сенатор встретил путешественников с поистине царским гостеприимством. Этот прием напомнил, по меткому определению Эрмеса Резенде, о величии времен империи, когда собственники сахарных энженьо[111] и чернокожих рабов принимали в своих усадьбах самого императора, принцев и знатных иностранных гостей.

– Вот это – Бразилия, настоящая Бразилия, – говорил Эрмес Шопелу, сидя с ним за столом, уставленным яствами. – Здесь истинная, великая, бессмертная культура Бразилии… Вся эта блестящая оболочка городов нам чужда; только здесь, в этих чащах, можно еще встретить подлинную Бразилию. В этом великолепии блюд и лакомств, в блеске золота и серебра, в идиллической сельской жизни…

Поэт Шопел в это время пожирал цыпленка, поджаренного на вертеле.

– Ах! Как я понимаю Дона Жоана VI[112], друг мой! Вот такой цыпленочек, позлащенный огнем, истекающий жиром… Этот цыпленок – целая поэма, мальчик, и нет в мире стихов, которые стоили бы одной капли этого жира!..

Эрмес Резенде – пользующийся успехом социолог и историк – предпочитал рыбу, приготовленную на кокосовом молоке, но, за исключением этой детали, в остальном был согласен с поэтом.

– Нет сомнения, что наш гостеприимный владелец фазенды воплотил в себе настоящую бразильскую культуру. Даже будучи полуграмотным, он обладает всеми благами богатого стола, покойного сна, комфортабельного жилища, понимает, что такое роскошь цивилизации. Посмотри на этот помещичий дом и сравни его с неудобными жилищами обитателей городов. Наша городская буржуазия лишена вкуса, она подражает Парижу или Нью-Йорку, и только владельцы фазенд сохранили в неприкосновенности истинно бразильский стиль жизни…

– Ты прав, мой друг, абсолютно прав: Венансио Флоривал – единственный культурный человек в Бразилии; он оплот нашей старой доброй цивилизации. Вот увидишь, когда я вернусь, я раструблю эту истину по всей стране, буду воспевать его в стихах и в прозе…

Шопела и Эрмеса Резенде уговорил примкнуть к экспедиции в долину реки Салгадо Антонио Алвес-Нето, на фазенде у которого они оба гостили.

Несколько лет назад Эрмес Резенде выпустил свое первое произведение – исследование о роли бразильского императора Педро I в жизни страны, – и критика с энтузиазмом приветствовала автора. По его адресу зазвучал хор похвал, странный по своему единодушию: все приветствовали его и цитировали эту книгу. Некоторая репутация левого придавала романтический оттенок ореолу его славы в литературных кругах, где его мнение было законом, где многие клялись его именем.

Шопел, расстегнув после сытного обеда верхнюю пуговицу брюк, доктринерствовал:

– Зло Бразилии заключается в нынешней мании индустриализации, в машинах и технических школах. Вот что делает наш народ несчастным, создает трудности, переполняет наши города пролетариатом, нищим, умирающим с голода. Нет ничего вернее избитой истины, утверждающей, что Бразилия в основе своей – страна аграрная. Если бы мы удовольствовались нашим крупным сельским хозяйством, если бы вся Бразилия состояла из одних фазенд, – мы были бы много счастливее…

– А между тем вы, сеньор лицемер, возглавляете «Акционерное общество долины реки Салгадо», собирающееся индустриализировать глубинные районы страны!.. Вот и поймите…

Поэт, не зная, что возразить, расхохотался:

– Надо ведь жить, сынок, надо жить… Но когда я нахожусь здесь, среди этого счастливого изобилия, я ясно вижу нашу огромную ошибку.

Шопел поднялся из-за стола и перебрался на веранду в гамак. Он лежал в нем неподвижно; его тучное округлое тело застыло, подобно питону, медленно переваривающему пищу.

Эрмес Резенде, сопровождаемый владельцем фазенды, обходил плантации, питомники для скота, беседовал с батраками и рабочими. Иногда их сопровождал начинающий журналист, корреспондент газеты «А нотисиа», – молодой человек, никогда до сих пор еще не выезжавший из города, немного симпатизировавший коммунистам, но далекий от какой-либо политической активности. Его приводили в ужас невежественные, по большей части больные, со всеми признаками истощения и недоразвитости работники фазенды, обходившиеся минимальным запасом слов, преисполненные смирения, рожденного страхом.

Как-то вечером, когда Венансио Флоривала с ними не было, журналист обратил внимание Эрмеса Резенде на бедственное состояние работников фазенды.

– Они не живут, а прозябают… Чем это отличается от времен рабства?[113] Рядом с изобилием и роскошью дома сеньора кричащий контраст: вопиющая нищета колонистов.

И он рассказал Эрмесу о том, как один из испольщиков, отвечая на его вопрос, сказал: «Все эти земли, вся округа, все поселки, леса, зверье и даже мы, люди, – все принадлежит сеньору полковнику Флоривалу…»

Социолог на это возразил:

– Даже и в этих жалких условиях они чувствуют себя счастливыми.

– Счастливыми? – удивился журналист.

– Да, мой дорогой. Они не знают о том, что они несчастны. Сознание, понимание нищеты – вот что делает людей несчастными. Как раз то, что происходит с городскими рабочими. Они несчастны, потому что революционная агитация разъяснила им, в каких условиях эксплуатации они живут. Не будь этой агитации, они бы примирились со своей участью и, следовательно, были бы счастливы. Так именно обстоит дело с сельскохозяйственными рабочими. Они примирились со своим положением, не стремятся ни к чему лучшему; они единственные счастливые существа в нашей стране… Им, в их нищете, можно только позавидовать… Они, как обманываемый женой супруг: он становится несчастным только тогда, когда узнает об измене… Не то ли и здесь?

– Отсюда приходится сделать вывод, что лучше оставить все как есть?..

– А что же делать? Провести аграрную реформу, наделить их землей? Это значит превратить эти простодушные, далекие от всяких социальных проблем человеческие существа в людей, одержимых стяжательством и терзаемых этими самыми социальными проблемами. Кусок земли, который каждый из них при этом получит, не принесет ему счастья. Они по-прежнему останутся несчастными, но утратят свою социальную невинность…

Журналист задумался.

– Да… Может быть, оно и так…

– Сами коммунисты держатся такого же мнения. Совсем недавно, еще будучи в Сан-Пауло, я разговаривал с Сакилой, и он тоже высказался против аграрной реформы. Он считает, что эта реформа может быть проведена только после индустриализации страны; я разделяю его точку зрения… Так оставим же в покое этих кабокло и не будем нарушать девственной нетронутости их мироощущения. Я социалист, но я против каких-либо радикальных мер, которые только сделают жизнь этих людей еще более тяжелой.