Подполье свободы - Амаду Жоржи - Страница 128

– Если бы еще мы одержали верх… Но ведь кофе отправлен в Испанию. Чего мы добились? И ради этого она умерла!

– Я знаю, что ты переживаешь. Знаю, что тебе тяжело. Но коммунист – это коммунист. И поэтому в самые трудные минуты жизни он должен быть решительнее и мужественнее, чем любой другой.

– Это легко сказать. Но когда приходится самому…

– Возьми пример с Престеса: его жена находится в концентрационном лагере в Германии, а это – хуже смерти. Его семья рассеяна по свету. Его дочь родилась в тюрьме[132]; она во власти фашистов, собирающихся сделать из нее такое же чудовище, как они сами. И посмотри, как держит себя Престес.

– Но ведь это Престес. Потому он и Престес. Не всем под силу быть таким, как он.

– Он – пример для всех нас, для бразильских коммунистов. Наш долг – быть такими же мужественными, как и он.

Доротеу взглянул на Жоана, увидел в его глазах выражение скорби и почему-то вспомнил тот вечер, когда Жоан сказал ему, что и его жена ожидает ребенка. Тогда они оба радостно смеялись, разговаривали о детях, которые должны появиться на свет. Но ребенок его, Доротеу, не родится: ребенок и жена погибли под копытами коней. Жоану легко говорить слова утешения: его ребенок растет в чреве матери и через несколько месяцев отец будет держать его у себя на руках. Одно дело – скорбеть о других, совсем другое – лишиться всего, что у тебя было в жизни…

– Я потерял все, что имел…

– А партия, а борьба за наше дело, Доротеу?

– Наше дело? Я потерял все сразу, Жоан: потерял Насию, ребенка, даже забастовку… Если бы хоть пароход не увез этот проклятый кофе для фашистов…

– Что же ты думаешь? Разве забастовка была конечной целью нашей борьбы? Разве она – сама по себе цель? Нет, забастовка – лишь средство в борьбе. Мы – Освалдо, я и остальные – уже разъясняли это членам партии и рабочим в порту. Мы – партия для осуществления революции. Выигранная или проигранная забастовка – это лишь очередной шаг на пути к революции. И забастовка, которую ты называешь проигранной, была огромным шагом вперед…

Негр заинтересовался. Жоан долго и терпеливо разъяснял ему то, о чем уже говорил многим. Время от времени Доротеу прерывал его каким-нибудь вопросом. На лице Освалдо проступил намек на улыбку: он чувствовал, что негр начинает возвращаться к жизни.

– Теперь только начинается главная работа. Нам предстоит много дела! Что мы должны делать? Использовать все, что нам дала забастовка. Хорошенько укрепить партийную организацию. Поднять кампанию солидарности с арестованными. Подготовить условия для еще более широкого выступления.

Жоан видел, что в Доротеу борются между собой пробуждающийся интерес к политической жизни и боль от безвозвратной утери Инасии, от жестокой гибели его мечты о ребенке. Жоан дружески положил руку на плечо негра.

– Что сказала бы Инасия, увидев тебя таким: лишившимся мужества, впавшим в отчаяние, даже не пытающимся сделать хотя бы небольшое усилие, чтобы преодолеть это состояние? – Жоан проговорил все это как бы для самого себя. – Она была добрая и веселая – в жизни я не встречал людей жизнерадостнее… Радости в ней было больше, чем во всех нас, вместе взятых… Что бы она сказала, Доротеу? Инасия осталась бы недовольна, я в этом уверен…

– Ее радость была моей радостью…

– Что сказала бы тебе Инасия, будь она сейчас здесь, на моем месте? Она сказала бы: есть еще многое, что надо сделать; коммунист не имеет права позволять страданию завладевать им, чем бы оно ни вызывалось.

– Тебе легко это говорить, товарищ: ты не потерял ни жены, ни ребенка – твоя жена ждет ребенка…

– Нет. Я имею право так говорить. Я знаю, что это значит: моя жена тоже потеряла ребенка, которого ждала. – Проговорить последние слова ему стоило огромного усилия, это были слишком интимные чувства, он не хотел выставлять их напоказ.

– Что такое? – спросили одновременно Освалдо и Доротеу.

– Как это случилось? Когда?

– Два дня тому назад, в Сан-Пауло. Она упала, спрыгнув с трамвая. Подумала, что за ней гонится шпик, и, чтобы ускользнуть от него, спрыгнула на ходу с трамвая. Упала… и в результате выкидыш…

Жоан больше не смотрел на негра Доротеу, глаза его заволокло пеленой скорби.

Доротеу поднялся, протянул руки. Но Жоан, не видя его, закончил тихим и почти спокойным голосом:

– Поэтому я понимаю сам, как иногда бывает трудно…

Доротеу сжал его руку.

– И ты не вернулся в Сан-Пауло? Не уехал повидаться с женой?

– Я узнал об этом только сегодня. Но у меня еще есть здесь работа. Когда ее кончу, возвращусь… – Жоан продолжал своим обычным, несколько суховатым тоном. – Сказать по правде, в первую минуту я подумал, что надо ехать. Наверное, я ей нужен, бедняжке. Но в письме товарища была ее приписка, чтобы я приехал только в том случае, если моя работа в Сантосе закончена… Если бы Инасия могла, она написала или сказала тебе то же самое…

В голосе негра послышались рыдания:

– Прости, товарищ Жоан… Мне еще очень далеко до настоящего коммуниста. Я здесь похоронил себя в тоске по Насии, по ребенку. Ты прав… Что она сказала бы, увидев меня таким? – Он выпустил руку Жоана, сделал несколько шагов по комнате и заговорил, стоя спиной к товарищам: – Еще в канун ее смерти мы пообещали один другому, что, если один из нас умрет раньше, другой не станет плакать, а будет продолжать работу для партии… И я про все это забыл, думал только о себе: что ее нет больше со мной, что никогда не родится ребенок… – Он повернулся к Жоану. – А ты, у кого столько же прав, сколько и у меня, чтобы забиться в угол со своим горем, даже не поехал к своей жене, а остался здесь и пришел поддержать меня… Хорошо, что я все это понял. Я еще недостоин партии… – Он закончил почти шопотом: – и Инасии…

– Чего мы добьемся слезами? – сказал Жоан. – Столько женщин, столько детей находится под угрозой гибели… Если мы будем медлить, много еще жертв придется оплакивать на свете. Надо стиснуть зубы и взяться за дело…

– Я хочу завтра же вернуться к работе, – попросил Доротеу. – Наверное, плохо сейчас в порту, не правда ли? Люди в унынии…

– Теперь уже лучше, – ответил Освалдо. – Но первые дни было очень плохо. Недоставало тебя – ты мог бы нам помочь.

– Он еще нам во многом поможет. – И Жоан, несмотря на свою печаль, улыбнулся Доротеу. – Только не знаю, стоит ли ему оставаться в Сантосе. Он на примете у полиции и, кроме того… Одним словом, лучше, чтобы Доротеу на время уехал отсюда и действовал в другом месте. Он даже не может возвратиться в доки – ведь он уволен. Я поговорю об этом с товарищами в Сан-Пауло.

– Но я хочу опасной работы. Какое мне дело, что…

– Что такое? Чего ты хочешь? Вернуться к партийной работе или кончить жизнь самоубийством?

– Ты прав, товарищ. Буду делать, что вы мне скажете. Я еще хорошенько и сам не понимаю, что делаю и что говорю – совсем полоумный… Но обещаю взять себя в руки…

Жоан опять улыбнулся; теперь и он страдал меньше, точно этот разговор принес облегчение и ему.

– Только сама жизнь нас учит и формирует. Коммунистами не рождаются…

Жоан встал и собрался уходить. Перед уходом он сказал Доротеу:

– Знаешь, служащие отеля назвали свою партийную ячейку именем Инасии. Теперь тебе следует работать еще активнее: и за себя и за Инасию, память о которой принадлежит всей нашей партии…

– Она была такая энергичная… – вспомнил Освалдо.

И они втроем снова представили себе ее, будто она находилась здесь, с ними, в этой убогой комнатке; она, прекрасная негритянка Инасия – цветок порта Сантоса. Для Освалдо она представилась пляшущей на белом песке побережья в ту ночь, когда они фонариками приветствовали советский пароход, бросивший якорь на рейде. Жоан увидел ее – только недавно принятую в партию неутомимую активистку – собирающей деньги среди служащих отелей на поддержку бастующих, подбрасывающей нелегальную листовку в номер министра труда, проскользнувшей между лошадей, чтобы поднять бразильский флаг. А Доротеу увидел ее, какой она была в час своей кончины: улыбавшейся, несмотря на боль, и старавшейся его ободрить. Как он мог все бросить, от всего бежать, забыть о партии, погрузиться в собственную скорбь, когда она, его Инасия, была сама радость, сама надежда, сам образ революционной борьбы?