Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Оппоков Виталий - Страница 30

В министерстве внутренних дел очень боятся, не попали ли уже или не попадут в руки Бурцева некоторые из этих документов, предъявление которых в палате депутатов как несомненное доказательство содействия, оказанного русской полиции во время японской войны со стороны полиции французской, вызвало бы небывалый по сенсационности скандал…“

А вот что писал сам „пострадавший“, стараясь задобрить и снова „усыпить“ свой любимый департамент, в письме на имя генерала Курлова 24 декабря 1910 года:

„Ваше превосходительство, корреспондент „Русского слова“ (от 16 сего декабря) сообщает, что в непродолжительном времени предстоят разоблачения Бурцева по вопросам разведочной агентуры (наблюдения за посольствами и т. д.), по поводу коей Бурцев получил сведения от бывшего агента Леруа, находившегося на нашей службе. Ввиду того, что эти разоблачения могут вызвать значительные осложнения и газетную полемику против России, я позволяю себе доложить вашему превосходительству, что, если бы вашему превосходительству благоугодно было, я мог бы представить данные, которые могли бы до известной степени парализовать гнусную выходку Бурцева и подкупленных им агентов. Может быть, ваше превосходительство сочтет полезным приказать кому-либо из ваших подчиненных войти со мною по сему поводу в переговоры. Вашего превосходительства преданный слуга И. Мануйлов“.[101]

Книжка заканчивается тем, что, несмотря на „гнусную выходку Бурцева“, Манасевич стал снова искать финансовой помощи у последнего, а тот поспешил в Россию, чтобы поприветствовать „гласно“ Февральскую революцию, а тайно — собирать новый клеветнический материал на очередных „немецких шпионов“, на тех, с кем постоянно заигрывал, кого называл своими „собратьями-революционерами“ — кадетов и эсеров, вошедших в состав Временного правительства. В эпилоге книжки об этом говорится так:

„По иронии истории Манасевич, осужденный при царизме, был освобожден из тюрьмы февральской революционной волной 1917 года.

Как настоящий „революционер“, Манасевич нашел для себя в первый период революции достойное применение, став ревностным сотрудником перенесенного В.Л. Бурцевым в Россию „Общего дела“; но долго пожить на свободе ему не удалось, и, уже волей революции, он был арестован снова; хотя вскоре после Октябрьской революции ему опять удается временно освободиться…“.[102]

А вот еще один „суперагент“ — Бурштейн, которого допрашивал в качестве свидетеля Александров по делу измены большевиков. Беседа между ними состоялась в июле 1917 года. Но Александров к тому времени уже располагал исчерпывающими сведениями, что его собеседник — давний „друг“ департамента полиции, но услугами которого пользовались всегда с оглядкой. Настороженность вызывалась нечистоплотностью „добровольного агента“, продававшего своих и чужих, нечистого на руку. В декабре 1915 года он направил два письма на имя директора департамента полиции Белецкого. В первом изобличал в шпионаже в пользу Германии Парвуса (Гельфанда), а также связанных с ним „большевиков“ — Козловского и Фюрстенберга (Ганецкого). Во втором — говорилось вот о чем:

„В конце ноября 1913 года я имел честь лично передать Вашему Превосходительству записку о деятельности заправил пароходных обществ России, занимающихся перевозкой пассажиров в Америку, во главе которых состояли Мясоедов, Фрейберг, Фальк и К0, ныне казненные.

Кроме записки, переданной Вашему Превосходительству, я в продолжение 1914–1915 годов представил обширного материала документы в подлинниках и фотографиях и.д. генерала при Двинском военном округе на театре военных действий Михаилу Михайловичу Горленко и подполковнику Ивану Петровичу Васильеву…

Мои разоблачения Мясоедова и K° начались в 1911 году и продолжались до их казнений, что я сделал безвозмездно, не жалея ни труда, ни времени…“

Сделал Бурштейн и довольно неосмотрительное обращение к члену военно-морской комиссии Государственной Думы Д.Н. Чихачеву. Причем — за два месяца до письма Белецкому. Двурушничество Бурштейна было воспринято с большим неудовольствием не только его хозяевами, но и контрразведкой. Об этом в материалах, собранных Александровым, свидетельствует примечательный документ:

Начальнику секретно

Копия контрразведывательного отделения

Главн. упр. Генеральн. Штаба

8 октября 1915 г.

№ 147

Петроград

Докладываю Вашему Превосходительству, что автор письма на имя Члена Государственной Думы Чихачева — еврей Зельман Бурштейн является лицом, не заслуживающим никакого доверия.

Целым рядом расследований выяснено, что Бурштейн представляет собой тип темного дельца, не брезгующего никакими занятиями. Неоднократно подвергался взысканиям и ограничениям в административном порядке и в настоящее время не имеет права жительства во многих местах империи.

Едва ли не последнее обстоятельство и заставляет его искать реабилитации через посредство Члена Государственной Думы…

Подписал: подполковник кн Туркистанов…»

Вообще-то, трудно поверить в то, чтобы такой ушлый человек, как Зельман Бурштейн, не понимал, что не Дума лишила его «права жительства во многих местах империи» и не она восстановит его в этих правах. А только уж чье-то сильное и активное воздействие могло его заставить лишний раз «мелькнуть» в глазах общества и сыска. Ну а целью такого риска могла быть попытка налаживания контактов этой довлеющей над Бурштейном силы (не исключено, что бунда) с думской фракцией кадетов, меньшевиков и других антибольшевистских сил.

Думается, не случайно, что и Александрову был «рекомендован» именно такой свидетель. Не может не вызывать удивления то, что он воспользовался так доверительно показаниями столь сомнительной личности, но это иная сторона дела, о которой еще пойдет речь. Сейчас же передам суть их беседы.

«Я занимаюсь комиссионными делами, и в июне 1915 года я поехал за границу, — рассказывал Бурштейн, — в Англию, Голландию с целью найти лиц, которые согласились бы финансировать возникающее в России пароходное общество под названием „Помор“… Собственником устава этого общества состоял Павел Иванович Лыкошин (Шпалерная, 9), и встретилась необходимость в том, чтобы Лыкошин свиделся с финансистами в Бергене, однако ему не удалось туда поехать, и он вместо себя послал Абрама Максимовича Рабиновича, ныне проживающего в Копенгагене».

Дальше Бурштейн поведал о своей встрече в Бергене с Рабиновичем, передал рассказ последнего о знакомстве в дороге с соотечественником — социал-демократом, бывшим членом Государственной Думы, присяжным поверенным Мечиславом Юльевичем Козловским. Вскоре после этой встречи (Бурштейна с Рабиновичем) Козловский прислал письмо, а затем телеграмму с просьбой приехать в Копенгаген или Христианию (Кристиания; с 1914 года — Осло) для завершения деловых переговоров, начатых при дорожном знакомстве. Компаньоны выехали из Бергена в Копенгаген, где их ожидали Козловский и Фюрстенберг. «…Считаю долгом отметить, — показывал Бурштейн, — что у обоих вид был довольно сильно поношенный, и их вид не позволял мне даже предполагать об их близости к финансовым сферам…»

С вокзала все вместе они отправились в гостиницу, где снимал номер Козловский. От того узнали, что он является юрисконсультом у некоего крупного капиталиста Гельфанда. Позже Бурштейн узнал, что у того имеется и вторая фамилия — Парвус. Ему также стало известно от служанки Гельфанда Марии (ей в свою очередь рассказала подруга Эмма Ольм; вот такие «достоверные» сведения поставлялись охранному отделению, такие же использовал для гласного обвинения большевиков и Александров!), что Гельфанд имеет связь с Берлином. В это же время, по словам Бурштейна, в русских газетах, главным образом в «Речи», появились статьи, «разоблачавшие некоего Парвуса, проживающего в Копенгагене и занимающегося шпионажем, по газетным сведениям, он субсидируется Германией, состоя в непосредственном сношении с Германией, в интересах которой и работает в Германии». В Копенгагене Бурштейн также узнал, что двойная фамилия и у Фюрстенберга — Ганецкий, что он и Козловский тоже шпионы. Об этом он решил сообщить своему знакомому журналисту — Александру Кону. Но, опасаясь отправить письмо обычным порядком, попросил военного атташе при русской миссии в Копенгагене Потоцкого переправить свой «сверхсекретный донос». Потоцкий же поставил якобы условие, чтобы письмо было адресовано официальному лицу. Зная о близости Кона к директору департамента полиции Белецкому, Бурштейн написал на конверте фамилию последнего. Вот такое наивное сокрытие бывалым человеком своей роли агента.