Море Имен - Онойко Ольга - Страница 75

Папа допел и выбрался из палатки. Он улыбался, но лицо его было грустно. Иней вздохнул.

– Ты как, мужик? – ласково спросил папа. – Устал?

– Ага, – признался Иней.

– Я тут решил: посидим-ка мы в лесу, отдохнём. Я тебя обещал на охоту взять. Пойдёшь охотиться?

Иней не ответил. Совсем недавно он так мечтал пойти с папой на охоту… Папа подошёл и присел на корточки рядом с ним. Заглянул в глаза.

– Ну что ты? – спросил он встревоженно и виновато. – Прости меня, укатал я тебя совсем.

Иней снова вздохнул. Папа забеспокоился.

– Инька! – воскликнул он. – Да что с тобой? Разнюнился.

Иней вздохнул в третий раз, набрался смелости и сказал:

– Пап. Я домой хочу.

Ясень помрачнел.

– К Шишову? – спокойным голосом спросил он.

– Нет, – Иней кинул на него быстрый взгляд. – К Алику. Я по Алику соскучился.

Ясень моргнул, озадаченно нахмурился – и вдруг рассмеялся.

– Так что ж ты молчишь-то? – шутливо возмутился он, тиская сына за плечи. – Поехали к Алику!

Он встал и поманил Инея за собой. Иней недоумённо заморгал и слез с бревна. Не то что бы ему хотелось новых приключений, но раз папа обещал к Алику… Они обогнули колючую купу ёлочек, проломились через малинник, влезли на холм и там нашли (Иней так и вытаращился) двух сказочно красивых вороных лошадей в блестящей, будто золотой сбруе. Лошади храпели и косились на них огненными глазами.

– Я обещал, что научу тебя на лошади ездить? – бодро напомнил Ясень.

– Обещал… – уронил Иней и остался стоять с открытым ртом.

Кони были – как чудо. Настоящее чудо, доброе, не то что гнилые избушки и чёрные города. Против таких чудес Иней ничего не имел. А если на этом чуде им предстояло ехать к Алику… Иней вообразил, как они подъезжают к Алику верхом, такие, такие… сверкающие, и Алик изумлённо вскидывает брови, и ласково смеётся, и говорит ему: «Ну ты даёшь, Толстый!..» Иней расплылся в счастливой улыбке.

Папа потрепал его по бритой макушке.

– Ну что, – спросил, – который больше нравится?

– Оба, – очарованно признался Иней.

– Их зовут Этигэл и Шонхор, – сказал папа.

Имена оказались тоже сказочные, под стать коням. Иней восторженно закатил глаза.

– Этигэл – значит, Надёжный, – продолжал папа, отвязывая поводья. – Он спокойный и добрый, будет твой. Иди-ка сюда, подсажу.

Иней тихо пискнул, оказавшись в седле, и намертво вцепился в луку. Было очень высоко. Теперь папа смотрел на него снизу вверх, довольный, сверкал зубами в улыбке и откровенно любовался на сына. Этигэл тряхнул гордой головой, фыркнул, и Иней снова пискнул – от ужаса. Конь переступил копытами, и Иней разом вспотел.

– Не боись! – гаркнул папа. – Кони чуют! Поедем шагом, ничего страшного.

– Я не боюсь! – громко сказал Иней. В груди у него кипел восторг. Он забыл все свои злоключения, забыл об усталости и тоске. Сейчас он даже готов был доказывать, что настоящий мужик.

Папа укоротил стремена и всунул в них Инеевы ноги. Потом отдал ему повод и объяснил, как рулить лошадью.

– На самом деле, – сказал он напоследок, – Этигэл пойдёт за Шонхором сам. Так что не волнуйся.

Иней кивнул. Он чувствовал лёгкое разочарование: уже успел напрячься и приготовиться в расчёте, что будет рулить своей рукой.

– Шонхор – значит, Сокол, – пояснил папа. – Горячий зверь! – Он взлетел в седло и ударил коня пятками. – Едем, Цан-тайдзи. Не грусти!

– Я не грущу! – звонко сказал Иней, улыбаясь во весь рот, и прибавил: – Поехали!

Глава 9. Индексация

Улаан-тайджи открыл глаза в полной темноте.

Вдалеке кричала ночная птица. Крикам её отвечало лишь эхо, и чудилось, что одинокий гортанный голос принадлежит человеку, что он отчаянно, горестно зовёт кого-то; может, не человек то был, а неведомый дух, белый лебедь или золотой волк из тех, что зачинают в женских животах великих героев… Заржала лошадь, послышался топот копыт, звякнул металл, и птица смолкла. Донеслась хриплая перекличка ночной стражи: подходило время сменить её страже дневной. Улаан узнал кашель Хурамши-нойона, надоедливого, мнительного старика. Он поморщился: Хурамша, год назад приставленный к нему отцом, успел выесть царевичу костный мозг. Счастье младшему брату, что ему ещё рано думать об управлении улусом и командовании войском, а стало быть, и слушать должные наставления… Китайские мудрецы рассказывают вещи позанятней.

Бледные предвестья зари начали теснить ночь, пятно дымового отверстия медленно светлело. Ночные духи бежали с земли, прятались в норах и логовищах… Некоторое время Улаан бездумно смотрел в потолок двенадцатикрылой ханской юрты, потом повернул голову. С двух сторон от него, смуглые, тонкие и красивые, с лицами, капризными даже во сне, с масляными чёрными косами, которые вились по кошмам, как змеи, дремали две касожские наложницы, дочери подвластного хана. Царевич не помнил их имён и называл по-монгольски – Кермен и Булган, Белка и Соболь. Довольный сладостной ночью, он расслабленно намотал на руку косу одной из них, то ли Кермен, то ли Булган; коса была текучей и скользкой, как её хозяйка.

Уже слышались голоса слуг, разжигавших огонь под котлами. Птица всё ещё вскрикивала, но голос её стал тише. Вскоре ей начал отвечать другой голос – гулкое, тяжкое, утвердительное слово металла, гром кузнечного молота, ударявшего о наковальню. Звук разносился далеко и был мелодичным, как звон колоколов в далёком Китае.

Царевич откинул одеяло и встал, переступил через спящую наложницу, нашарил босой ногой свою одежду, брошенную ввечеру. Он натянул штаны и рубаху из китайского шёлка, обулся, запахнул расшитый серебром халат. Возле юрты – он знал это – уже ждал старый раб с оседланным конём. По утрам царевич не принимал пищи и только после охоты собирался перекусить сушёным творогом-хурутом, запив его глотком кобыльего молока.

День обещал быть хорошим – никаких тягостно-долгих советов в отцовской юрте, никаких воинских смотров и проверок. Проверки закончились вчера. Вчера были розданы награды достойным и плети нерадивым. Сегодня войско кочевников свёртывало шатры и уходило вперёд – в последний страшный, сокрушительный рывок к берегам урусутской реки Немясты, где, по донесениям, собирались войска московского князя… Алгинчи-передовые уже столкнулись с урусутскими разъездами. Улаан-тайджи собирался пострелять мелкую дичь и послушать степь, как он делал всегда перед большими сражениями. Степь никогда не лгала ему, это знали все – и старый Хурамша, и великий хан-отец, и всё войско. Когда он вернётся, друзья осторожно начнут расспрашивать его, выпытывать, кому суждено прославиться на белых стенах Московского Кремля, а кому – сложить голову под мечами урусутов. Царевич никому не даст ответа. Он заранее укрепит сердце, чтобы потом много дней отмалчиваться, уже зная, кого из друзей он потеряет в грядущем сражении. Как хорошо, что отец не любит гадателей. Никогда он не обращается за советами к вещему сыну. Грозная воля предка-Чингиза, его неукротимая душа-сульдэ возродилась в великом хане Гэрэле. Он сам созидает свою судьбу.

«Мне следует брать с него пример, – подумал Улаан, взлетая в седло и принимая повод из рук седого раба. – Ведь это знание мне самому тягостно. Я ничего не могу изменить. И всё же я должен услышать». Порой ему казалось, что степь сама влечёт его к себе, тянет, чтобы нашептать в уши человеку то, что известно пока ей одной. Ведомое будущее тяготит её так же, как будет тяготить его.

Сердце степи в нём; он – её дитя.

Раб промахнулся: сбруя на коней была роскошная, с алыми шёлковыми кистями и золотыми бубенчикам. Царевич предпочёл бы простую. Но он промолчал, даже не нахмурил брови. Он не стал настёгивать коня, только звучно щёлкнул камчой по седлу, и застоявшийся жеребец рванулся в просвет между юртами и кибитками к чистой, едва окрашенной рассветом дали – прочь, прочь от дымов жилья туда, где благоухали степные травы. От огромных котлов несло крепким духом бараньего мяса и жира. Как всегда, сразу по пробуждению запах пищи вызывал у царевича тошноту.