Я — легионер. Рассказы - Немировский Александр Иосифович - Страница 15

После полудня, когда многие в палатках были заняты игрою в кости, в лагерь ввалилась толпа. Представьте себе это зрелище: ненавистный, всем Ауфидий, изнемогающий, дрожащий от страха, и гогочущие солдаты.

— Тебе не тяжело, Ауфидий?

— Как тебе показалась дорога? — слышалось то и дело.

На шум из претория вышел легат. Его сопровождали центурионы и несколько ветеранов.

— Схватить их! — приказал легат, указывая на солдат, пришедших из Наупорта.

И хотя всё это происходило на наших глазах, никто не решился защитить товарищей. Напрасно те звали на помощь и кричали, что всем нам угрожает та же участь. Напрасно они призывали небо и богов. Приказ легата был выполнен. Арестованных отвели в тюрьму.

Конечно, мы могли бы смять легата и его помощников. Но это означало бы прямое неповиновение, бунт. Стоит нам применить силу, и наши условия будут отвергнуты, а послы задержаны. Кто захочет разговаривать с бунтовщиками? К тому же и легат проявил себя как человек мягкий и умеренный. Ведь он не возражал, чтобы в числе послов был его сын. Недаром у него столько преданных солдат. Они охраняют его днём, а ночью спят на земле у претория.

Но не успели закрыться ворота тюрьмы, как мы стали рассуждать по-другому. Не расценят ли центурионы наше поведение как слабость? И почему бы легату не арестовать Ауфидия, этого цепного пса? Вот кому надо ответить за преступления! Воспоминание об обидах и несправедливостях разжигало наш гнев и нетерпение. Палатки гудели. Игра в кости заброшена. До костей ли теперь? Наши товарищи в тюрьме. Сегодня они, а завтра возьмутся и за нас…

Этой же ночью к тюрьме подошло несколько человек. Мрак мешал разглядеть их лица.

— Откройте! — послышался властный голос легата.

Часовые повиновались и только через несколько мгновений поняли, что ошиблись. Человек, обладавший голосом Блеза, не был легатом. Перценний обманул часовых и открыл тюрьму. Мы ринулись к нему на помощь.

Сколько раз со страхом я обходил эту приземистую бревенчатую постройку! Попасть в тюрьму значило проститься с жизнью. Рассказывали о пытках и издевательствах над заключёнными.

Двери камер трещали под ударами. Ключей мы не нашли. В дело пошли брёвна. Недаром нас учили искусству осады крепостей. Теперь же силы удесятерились одним только сознанием, что мы разрушаем крепость, построенную против нас. Наконец все арестованные на свободе. И солдаты возмутившихся манипулов, и дезертиры, уже приговорённые к смерти.

У меня не хватает слов, чтобы передать наше ликование. Мы сжимали узников в объятиях, качали на плащах. Мы оглушили их радостными криками, которые были, наверное, слышны по ту сторону Савуса. Мы готовы были сделать всё для солдат, приведших Ауфидия, чтобы загладить свою вину перед ними.

Возбуждённые победой, мы шли к палаткам. Ветер раздувал над нашими головами пламя факелов. И оно вырывало из мрака то морщины на лице Вибулена, то крепко сжатые губы Перценния, то чей-то поднятый кверху кулак.

И надо же было, чтобы в это время на нашем пути встретился Луцилий! Все другие центурионы и военные трибуны попрятались в своих палатках и сидели тихо, как мыши. А он бесстрашно двинулся нам навстречу, может быть, уверенный в своей власти над нами или просто пьяный.

И сразу же Луцилий оказался в молчаливом кольце. Конечно, он пьян. Он не чувствует нависшей над ним угрозы. Он не видит ненависти в наших глазах.

— Разойдись! — кричит он зычно.

И в это же мгновение на его голову обрушивается палка. Десятки рук протягиваются к нему, рвут одежду.

— На помост! На помост! — слышатся крики.

Луцилия подхватывают и волокут по земле, как мешок с зерном. Пламя факела освещает перекосившийся рот и белую, как молоко, спину. Напрасно он молит о пощаде. Его никто не слушает. Он распластан на досках. Один садится ему на ноги, другой держит голову. Третий (это мясник Фульвий) заносит фасции[58] и опускает их со страшной силой. Отвратительный, режущий уши свист и нечеловеческий вопль. И снова свистят фасции. Я расталкиваю солдат, окруживших помост плотным кольцом. Что-то кричу. Бегу в темноту. Но свист фасций преследует меня. Бросаюсь на землю. Закрываю лицо руками.

«Но он ведь это заслужил, заслужил», — сверлит мысль.

«Нет. Нет. Пусть любая вина. Но человек не должен мучить человека…»

Между тем пришла весть: к нам послан Друз.[59] Перценний со своими «легатами» (так мы называли Вибулена и ещё двух ветеранов из IX и XV легионов) все дни совещались в палатке. Может быть, вместе с Друзом идут легионы, верные Тиберию? Тогда надо укреплять лагерь. И не лучше ли заключить под стражу центурионов? Казнь Луцилия ничему их не научила. Они мутят солдат, уговаривая их выйти навстречу Друзу с повинной. И как быть с теми солдатами, которые, разойдясь по окрестностям, совершают бесчинства? Не расправиться ли с ними своим судом?

В тот день, когда нам стало известно, что Друз едет без войска, мы вышли из лагеря и построились за валом. Солдаты явились в грязных плащах, с нечищенным оружием. На небритых лицах выражение усталости и недоверия. Зато центурионы и военные трибуны (они тоже заняли свои места) — при полном параде. Теперь они совсем осмелели и даже покрикивали: «Равнение! Равнение!» Поднялся шум, раздались крики. И вдруг из-за поворота дороги появилась кавалькада. «Едут!»

Друз был впереди на удивительно стройном, белом, как вершины Альп, коне. Таких скакунов выращивает Аравия, и стоят они целое состояние. За полководцем на почтительном расстоянии скакал отряд преторианцев, человек сорок. Они были в полном вооружении, в сверкающих латах и шлемах, рослые и широкоплечие, все на подбор. За преторианцами было ещё десять всадников в нарядных дорожных плащах, видимо, сенаторы.

— Пожаловали! — бросил кто-то сзади с нескрываемым раздражением.

— Что-то они привезли! — откликнулся другой.

Друз остановил коня против нашего манипула. Легат в сопровождении трибунов почти бегом направился к нему.

Несколько мгновений продолжалось наше молчаливое знакомство с сыном императора. Перценний уже успел мне рассказать о его порочной жизни и наклонностях. Но напрасно я искал их следы на лице Друза. Может быть, физиогномика, которой так увлекаются в Риме, — шарлатанство? Или я плохой физиогномист? У Друза было лицо скромного, даже застенчивого человека, с ярким румянцем на щеках, с большими, слегка близорукими глазами. Видимо, Друз не обладал качеством, необходимым для командира и политика, — скрытностью. На его лице можно было прочитать все чувства, какие им владели. Сначала раздражение. Конечно, кого мог обрадовать наш вид? Мы демонстрировали своё недовольство, пренебрежение к дисциплине. Раздражение сменилось недоумением. Друз встретился взглядом с Перценнием. Отвернувшись, он тронул коня, так и не дождавшись Блеза. Я уверен, что решение не принимать парада возникло у Друза сразу, как он увидел Перценния и понял, кто он. Но солдаты полагали, что это своего рода демонстрация.

— Он считает нас не войском, а толпой, — сказал Вибулен.

В пятом часу[60] по сигналу мы собрались у претория. Ещё до этого Перценний распорядился расставить у ворот караулы и вооружиться. Надо было быть готовыми ко всему. Но, вопреки нашим ожиданиям, Друз не угрожал нам и не требовал покорности. Он прочёл письмо отца, в котором не содержалось ни слова осуждения. Тиберий уполномочивал сына рассмотреть претензии солдат со всей справедливостью.

— Клеменс, иди! — послышались голоса солдат.

Став перед Друзом, Клеменс прочёл те же самые пожелания, которые были изложены в письме к Тиберию, отосланном с нашими послами.

Друз, слушая Клеменса, покачивал головой. Казалось, он одобрительно относится к нашим просьбам. Однако, когда Клеменс закончил чтение, Друз сказал:

— Я предоставлю дело решению отца и сената.