Я — легионер. Рассказы - Немировский Александр Иосифович - Страница 11

«Я прочёл твои стихи, — скажет Меценат. — Ты римский Гомер. Нет, не римский, а тирренский. Твоя родина — Мантуя. Моя — Клузий.[34] Мои предки были лукумонами,[35] твои сановниками. Ты ведь недаром Марон,[36] мой Публий».

А может быть, Меценат не захочет принять беглеца и изгнанника. Октавиан отнял у Публия землю, а Меценат — друг Октавиана. Предки Октавиана не были тирренами. Да и мало ли в Риме своих поэтов?

Публий сошёл с дороги и опустился на полусгнивший пень. Справа и слева были остроконечные курганы, опоясанные у основания лентой из каменных плит. Курганы напоминали сосцы раскинувшегося на спине гигантского зверя. Это могилы тирренов, такие же, как в окрестностях Мантуи. Тиррены… Правда ли, что они прибыли морем, спасаясь от голода? Кажется, страх перед голодной смертью остался у них в крови. Недаром на стенах древних гробниц тиррены изображены за пиршественным столом, рабы носят им яства. На крюках висят туши быков.

Или, может быть, рассказ Геродота о голоде нельзя понимать буквально? Тиррены просто ненасытны в стремлении к власти и к знаниям. Когда-то это был великий народ, стремившийся всё понять. Тиррены разделили небесный свод на участки и выделили из хаоса звёздного мира очертания зверей и птиц. Они пытались прочитать волю богов в блеске пронизывающих тучи молний, в раскатах грома, в гуле содрогающейся земли. Они научились строить дома из камня и покрывать голые стены яркими красками. Искусство подобно солнцу взошло над этой варварской страной. Вместе с удовлетворением желаний, вместе с богатством пришла сытость. Тогда и появились эти саркофаги с удивительными изображениями, гробницы со статуями жирных, довольных всем и безразличных ко всему покойников.

Но что это? Косые вечерние лучи? Или паутина, сплетённая из тонких нитей? Струны давно ушедшего мира! Публий случайно прикоснулся к ним, и они заговорили голосами предков, лепестками цветов, струями потока. Это чудо. Его называют вдохновением. Публий перешагнул невидимую грань, за которой начинается несбыточное. Теперь он может стать и деревом, и цветком, спуститься в подземное царство и подняться на колеснице Гелиоса к звёздам. Он может повести рассказ от лица любого героя.

«Я выберу Энея, — думал поэт. — Эней был скитальцем и изгнанником. Царица Карфагена Дидона полюбила его за страдания или, может быть, за вдохновенный рассказ о них. Как у меня Мантую, у Энея отняли Трою. Человек не властен над прошлым. Будущее Энея — Рим. Если б Эней остался с Дидоной, на римском форуме до сих пор паслись бы овцы. По склонам Палатина вместо мраморных дворцов лепились бы камышовые хижины. И не было бы вражды с пунийцами.[37] Ганнибал не вёл бы через Альпы слонов. Римские легионы не стояли бы на Рейне и Дунае. Безбожные воины не выгоняли бы граждан с их участков. Всё, всё было бы по-другому. Да, человек не властен над прошлым. Он ничего не может в нём изменить. Но будущее! Каждый шаг может для него что-нибудь значить».

Публий шёл дорогой, ведущей в Рим. У него было лицо с тяжёлым подбородком, с деревенским румянцем на щеках. Со стороны его можно было принять за простого пастуха. Но тот, кто взглянул бы в его глаза, остановился бы ослеплённый их блеском. Он бы увидел в нём потомка тирренов, унаследовавшего всю их мудрость и всю страсть. Он бы понял: для этого человека нет невозможного. Меценат откроет ему двери своего дома. Октавиан будет гордиться дружбой с этим нищим мантуанцем. Римляне будут ходить за ним толпами и рассказывать: «Я видел самого Публия Вергилия». А он, Публий, будет бежать от людей. Он останется недоволен собой и прикажет сжечь «Энеиду» — величайшую поэму своего времени. Она уцелеет и доставит ему бессмертие, вечную славу. Ему будет чужда сытость. До последнего дыхания Вергилий будет верить, что ещё ничего не сделал, ничего не достиг, что лучшие строки ещё не написаны.

Смерть Овидия

Волны ещё не смыли очертаний тела на прибрежном песке, а чёрная голова пловца уже едва виднелась в открытом море. Издали её можно было принять за нырка — водяную птицу, плававшую у берега в эти осенние дни.

Несколько мгновений назад пловец лежал на животе, бездумно пропуская между пальцами мокрый песок. Ветер трепал длинные волосы, стянутые на лбу льняной тесьмой. Из камышей, обнявших колючим строем небольшое озеро, доносилось ленивое мычание волов. Эти привычные звуки успокаивали. А прикосновение волн, заливавших по щиколотки ноги, было приятно, как ласка ребёнка.

И вдруг человек вскочил на ноги. Его чуткий олух уловил голоса. Римляне! Они шли, оживлённо разговаривая, непринуждённо смеясь.

Пастух сжал ладонь, словно в ней была не горсть песку, а горло недруга. Из кулака потекла жёлтая жижа. Не раздумывая, он бросился в море и поплыл к плоской, вытянутой косе.

Местные жители, геты, прозвали его Меченым за рубцы и шрамы на теле. Никто не знал его настоящего имени, потому что он был продан в рабство ребёнком. Рассказывали, что он провёл много лет на корабле, поднимая и опуская тяжёлое весло, и это ожесточило его душу. У него не было семьи. Дочери и жёны рыбаков избегали его. Он никогда не смотрел людям в глаза, изъяснялся на каком-то странном языке, смешивая греческие и латинские слова с наречием своего народа. Он умел читать не хуже тех, кто приходил из города собирать налоги. Но казалось странным, что он никогда не бывал в Томах и при появлении на берегу римлян прятался, хотя ему ничто не угрожало.

Пастух вышел из воды, отряхнулся, с опущенной головой зашагал в глубь косы, туда, где из песчаных надутых ветром холмов поднимались желтоствольные сосны. И тут ему бросилась в глаза вытащенная на берег лодка. Как он её не заметил сразу? «Здесь кто-то должен быть». Едва успев это подумать, пастух увидел человеческую фигуру. Незнакомец сидел у сосен спиною к морю. Кто бы он ни был, его присутствие здесь раздражало. Но вдруг человек встал. И пастух разглядел белую римскую тогу. Римлянин! Наверное, один из тех, кто прибыл на корабле в Томы. От них и здесь не скроешься! Решение пришло сразу. Этот должен ответить за всё. Только так можно покончить с прошлым, которое жгло и преследовало, как навязчивым сон. Рука сама вытащила из ножен на поясе кривое лезвие. Пастух взял нож в зубы, чтобы было удобнее ползти. Он должен приблизиться к врагу незаметно. С десяти шагов он попадёт в него без промаха.

И вдруг пастух услышал всхлипывание. Он оглянулся. Трудно поверить, что плачет этот человек в тоге. Но вокруг не было никого другого. Плачущий римлянин! А ему казалось, что римляне только заставляют плакать других. Люди плачут от боли и обиды. Он тоже плакал в первые месяцы своей неволи. Но потом у него иссякли слёзы и в душе осталась одна ненависть и жажда мести. Кто мог обидеть этого римлянина? Кто причинил ему боль?

Пастух прислушался. Этот удивительный римлянин уже пел. И песня его была широка, как море. Откуда в квакающей римской речи вдруг появилось столько величавой мудрости, грустного раздумья и хватающей за сердце тоски? Этот римлянин — певец. А все певцы — любимцы богов. Даже дикие звери не трогают их. Дельфины высовывают головы из кипящих волн и внимают звукам песен.

Пастух засунул нож за пояс, встал и медленно зашагал к соснам. В нескольких шагах от них он остановился и, дождавшись, пока римлянин закончит свою песню, спросил:

— О чём ты поёшь, чужеземец?

Римлянин спокойно повернулся. Он был немолод. Время посеребрило его виски, но в глазах, сохранивших юношеский блеск, не было ни испуга, ни удивления. Наверное, это смелый человек, не боящийся встречи с незнакомцем. Или, может быть, он не дорожит жизнью?