Невероятный медовый месяц - Картленд Барбара - Страница 26

Антония с трудом верила, читая странную историю:

«Куда ни глянь — всюду овцы, овцы, овцы… По всему длинному проспекту до самых Елисейских полей — море овец… В одном только Булонском лесу их двести пятьдесят тысяч, а кроме них — сорок тысяч голов крупного рогатого скота».

— Неужели все это правда? — не на шутку забеспокоилась Антония.

— Да, это так, Париж готовится к осаде, и нам тоже не мешало бы подготовиться, — серьезно проговорил Генри Лабушер. — Когда герцог поправится, для восстановления сил ему потребуется мясо.

И вот Тур, решив не слишком полагаться на живые продовольственные запасы, громко ревущие и блеющие в Булонском лесу, стал носить в дом любые непортящиеся продукты, уныло сообщая Антонии, что они с каждым днем дорожают.

Герцог пошевелился, и Антония стремительно поднялась со стула у раскрытого окна, где она расположилась, чтобы подышать свежим воздухом.

Бесшумно подойдя к кровати, она наклонилась над мужем и спросила тем тихим и нежным голосом, который он привык слышать в последнее время:

— Тебе жарко? Ты хочешь пить, дорогой? Он подумал, что таким тоном женщины обычно разговаривают с больными детьми, и вдруг вспомнил, что ему казалось, будто мать обнимает его и ласково уговаривает побольше отдыхать.

Он был слаб, как младенец, но сегодня в голове у него прояснилось — все наконец встало на свои места, и он вспомнил, кто он такой и что находится в Париже. Пытаясь пошевелиться, он ощутил резкую боль в груди и сразу вспомнил о дуэли. Боль в груди, усталость и слабость были результатами поединка!

Антония осторожно приподняла его на подушках и стала кормить супом.

Суп имел вкус баранины, а может, оленины — он не мог определить точно, — но, несомненно, был очень питательным.

Она подносила к его рту маленькую ложечку и ждала, пока он проглотит эту каплю жидкости.

От женщины исходил аромат цветов, а когда Атол съел почти весь суп, она на мгновение склонилась над ним. И тогда он понял, что мягкое прикосновение, которое он столько раз ощущал на своей щеке, — это прикосновение ее груди.

— Тебе лучше, — уверенно сказала она, и в ее голосе прозвучали радость и облегчение. — Доктор будет доволен твоим состоянием. Он придет завтра утром. А теперь, дорогой, ты должен еще поспать. Отдыхай.

Прохладная ладонь легла ему на лоб, и это было очень приятно.

— Лихорадка прошла, — сказала она. — Вскоре ты совсем поправишься.

Она уложила его удобно, поправив под головой подушку, и тихо отошла к окну.

Была ночь, когда он снова открыл глаза.

Возле кровати горела свеча, занавески были отдернуты, а окна раскрыты. Атолу вдруг захотелось увидеть небо и звезды.

Он лежал, не шевелясь, и смотрел на мерцающий огонек свечи, сознавая, что наконец очнулся.

Антония бесшумно подошла к его постели. Она посмотрела на него и тихонько спросила:

— Атол, ты слышишь меня?

Он был слаб, настолько слаб, что не мог произнести ни слова, и только посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.

Она негромко рассмеялась.

— Ты проснулся, слава Богу! — прошептала она. — И ты понимаешь, о чем я говорю!

Она наклонилась, взяла его за руку и нежно заверила:

— Все хорошо. Ты выздоравливаешь, и тебе нечего опасаться.

Генри Лабушер пришел с визитом в четыре часа пополудни. Он был одет, как показалось Антонии, несколько вульгарно.

Тур ввел его в гостиную, куда вскоре вошла Антония в одном из своих элегантных платьев от Уорта, которое подчеркивало все прелести ее изящной фигуры.

— У вас все хорошо? — спросил журналист, целуя ее руку.

— Да, и очень, я счастлива, — ответила она с улыбкой. — Сегодня мой больной впервые съел кусочек мяса. Он уже сидит в постели и выражает негодование по любому поводу, а это, как сказал мне Тур, верный признак выздоровления. Лэбби рассмеялся.

— Ну что ж, он действительно поправляется, и вы можете о нем не беспокоиться. Наконец-то у вас появится больше времени для меня.

Антония изумленно уставилась на него, но Лабушер, ничуточки не смущаясь, продолжал;

— Вынужден заметить, что никогда еще я не был столь увлечен женщиной, которая совершенно не обращает на меня внимания, требуя лишь совета и информации, дабы обеспечить мужу покой и наилучшим образом ухаживать за ним. Такое со мной случается впервые.

Лэбби говорил все это почтительным тоном, и Антония, поняв шутку, рассмеялась. Потом она сказала серьезно:

— Вы знаете, как я благодарна вам. Вы помогли мне побороть отчаяние и страх, в самые трудные минуты моей жизни вы были мне лучшим другом. Дружба с вами…

— Дружба?! — воскликнул Лэбби. — Но это совсем не то, что я испытываю к вам, и вы это прекрасно знаете! Эта «дружба» погубит мою репутацию покорителя женских сердец!

— Я как раз очень дорожу вашей… дружбой, — подчеркнуто серьезно повторила Антония.

Она уже успела привыкнуть к заверениям Лэбби в его искренней любви, не придавая им ни малейшего значения, и он вынужден был признать, что все его усилия были напрасны.

Он никогда не встречал женщины, которая была бы так предана мужу, который в данный момент не мог, правда, ответить на ее заботу и ласку, однако и прежде, как говорили, не замечал ее женского очарования.

Генри Лабушер знал о связи герцога с маркизой Норто и, разумеется, о его репутации повесы и сердцееда. Ему также не составило труда догадаться, почему герцог Донкастер женился на Антонии, но герцогине и в голову не приходило обсуждать с новым другом столь интимные вопросы.

С самого начала Лэбби был пленен молодостью и неопытностью Антонии.

Со временем, навещая ее все чаще, едва ли не ежедневно, и внушая себе, что делает это исключительно из-за того, что она деревенская жительница и нуждается в его помощи, он незаметно для себя влюбился.

Он с трудом верил в то, что такое могло с ним приключиться в его тридцать девять лет, с ним, мужчиной столь опытным в сердечных делах. Но он влюбился, влюбился по уши, словно безусый юнец в прелестную незнакомку.

Но в Антонии было нечто такое, что отличало ее от женщин, которых ему без особого труда удавалось завоевывать в жизни, богатой любовными приключениями. Эта особая черта, присущая только ей одной, удерживала его на расстоянии, не позволяя вольным словом нарушить рамки приличия.

Однажды королева Виктория назвала Генри «эта гадюка Лабушер», но, увидев его теперь, она была бы поражена его сдержанным, мягким, деликатным и обходительным поведением с Антонией.

Лэбби не только сообщал Антонии новости, но и заставлял ее улыбаться, пусть ненадолго, но все же отвлекая от грустных мыслей и забот.

Поскольку взоры всего мира были обращены на Францию, любопытные англичане и американцы прямо-таки хлынули в Париж. Лэбби не без удовольствия рассказывал Антонии о том, как предприимчивые агенты по продаже недвижимости рассылают объявления следующего содержания:

«Английским джентльменам, изъявившим желание присутствовать при осаде Парижа, предлагаются комфортабельные апартаменты с полной защитой от обстрелов, а также комнаты в подвалах для более впечатлительных особ».

— Осада Парижа! — с изумлением повторила Антония, полная нехороших предчувствий. — Неужели до этого дойдет?

— Нет, конечно, нет, — поспешил успокоить ее Лэбби. — Прусские войска будут отброшены задолго до того, как они подойдут к Парижу. Однако несомненно то, что французская армия несколько дезорганизована, терпит поражения одно за другим и теперь отступила к Седану, маленькому городу-крепости.

Помолчав, он прибавил:

— Но все не так уж и плохо, поскольку, я слышал, кавалеристы дают этой ночью бал в Дузи. На него приглашены все дамы Седана, которые наутро собираются стать свидетельницами триумфального успеха французской армии.

Однако триумфа не получилось! Два дня спустя Лэбби вынужден был сказать Антонии, что французские войска окружены в Седане двумя сильными прусскими армиями.

А продовольствия в Седане могло хватить лишь на несколько дней.