Бескрайние земли - Амаду Жоржи - Страница 2

Вряд ли кто-нибудь прочтет равнодушно о смерти кормильца крестьянской семьи осла Жеремиаса. Ползают змеи, кружат хищные урубу, ожидая очередной добычи. Осел знает, что нельзя есть траву пустыни — она ядовита. Он покорно гложет кору деревьев, колючие кактусы. Но вот и осел не может больше, он ест ядовитую траву и печально кричит, расставаясь с жизнью. Урубу камнем падают на него.

Через испытания, ошибки, заблуждения герои Амаду приходят к борьбе. Они находят свет в той новой силе, которая преобразила бразильский народ. Пробуждение национального достоинства, ненависть к хищным чужеземцам, которые терзают богатую и нищую страну, борьба за счастье, за свободу, за мир дошли до далеких уголков Бразилии, где протекает действие романов Амаду. Так родилась коммунистическая партия, так имя Престеса перелетело через океаны, так началась новая история Бразилии, героическая эпопея ее простых людей, которая вызывает сочувствие и восхищение во всем мире.

Как многие другие писатели, Амаду ярче описывает дороги голода, горя, смятения, чем прямую дорогу надежды. Трудно это поставить ему в вину: новые чувствования, новые идеи требуют новых художественных приемов. Амаду их ищет, и, мне думается, он их найдет.

Творчество Амаду еще раз показывает, насколько необоснованны опасения тех писателей, которые укрываются от живой жизни в искусственный мир душевной обособленности, считая, что гражданские страсти уничтожают литературу. Жоржи Амаду свое сердце, силы, время отдает борьбе за новую, более достойную человека жизнь. Ему пришлось узнать гонения, изгнание. Редко проходит неделя, чтобы его слова в одном из городов большой Бразилии не потрясали бы тысячи сердец. Казалось бы, он не мог ничего написать, но он уже написал много книг, и некоторые написанные им страницы можно назвать совершенными. Тысячи нитей, которые связывают его с людьми, с их горем, с их надеждами, с их борьбой, помогают ему писать, превращают литературу в высокое служение народу и человеку.

Илья Эренбург.

ЗЕМЛЯ, ПРОПИТАННАЯ КРОВЬЮ

Десять лет тому назад я написал небольшой обличительный роман на тему о какао, к которой вновь возвращаюсь сегодня. Мне было тогда девятнадцать лет и я еще только начинал свою жизнь романиста. За эти десять лет я написал семь романов, две биографии, несколько поэм, сотни статей, сделал десятки докладов. Эти десять лет я провел в непрерывной борьбе: разъезжал, произносил речи, жил жизнью моего народа. С огромной радостью могу сказать, что не только все мое творчество этих десяти лет, но и всю мою жизнь связывала единая, нерушимая линия: надежда, более чем надежда, уверенность, что завтрашний день будет лучше и прекраснее. Во имя этого завтра, заря которого уже занимается над ночью войны на полях Восточной Европы, я живу и пишу.

Монтевидео, август 1942 года.

ПАРОХОД

1

Гудок парохода, похожий на рыдание, разнесся в сумерках над городом. Жоан Магальяэнс стоял у борта, облокотившись на поручни, и смотрел на ряды домов старинной постройки, колокольни церквей, почерневшие от времени крыши, улицы, мощенные громадными камнями. Перед ним было множество крыш, но он видел лишь одну улицу, даже ее крохотный уголок, где не было ни единого прохожего. Сам не зная почему, он нашел, что камни этой улицы, замощенной руками рабов, полны волнующей красоты. Ему казались красивыми и почерневшие крыши домов и колокольни церквей. Колокола начали перезвон, сзывая набожных жителей города к вечерней молитве. Снова загудел пароход, разрывая сумерки, спустившиеся над Баией. Жоан поднял руку и помахал на прощание городу, как будто прощался с дорогой его сердцу, горячо любимой женщиной.

На борту парохода разговаривали пассажиры. А там, на берегу, у трапа господин в черном, с фетровой шляпой в руке целовал в губы бледную молодую женщину. Рядом с Жоаном толстый субъект, откинувшись на спинку скамьи, разговаривал с коммивояжером португальцем. Один из пассажиров взглянул на часы и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Остается пять минут…

Жоан подумал, что часы этого человека, вероятно, отстают, потому что пароход дал последний гудок, провожающие сошли, отъезжающие перевесились через перила.

Машина запыхтела, и Жоан почувствовал, что он уезжает, и тогда, охваченный необычным волнением, он снова окинул взглядом город, старые крыши, уголок улицы, мощенной громадными камнями. Колокола продолжали звонить, и Жоану казалось, что они зовут его, приглашают пройтись еще раз по улицам города, спуститься по склонам его холмов, поесть утром маниоковой каши на площади Террейро, выпить ароматной кашасы[1], сыграть в кости около рынка; после обеда сразиться в карты в доме Виолеты, где собиралась веселая компания; вечером в кабаре перекинуться в покер с местными богачами, которые относились к нему с известным уважением. А поздней ночью, в предрассветный час, снова выйти на улицу с растрепанными, спадающими на глаза волосами, отпускать шуточки по адресу женщин, которые, дрожа от холода, проходят со скрещенными на груди руками в поисках партнеров для пирушки под гитару в порту города. А потом, пока еще не рассвело, вздохи Виолеты, луна, светящая в открытое окно ее комнаты, ветер, раскачивающий две кокосовые пальмы во дворе. Любовные вздохи уносятся ветром; кто знает, может быть, они долетают до самой луны?

Рыдания бледной женщины на берегу отвлекли Жоана от этих мыслей. Она говорила, и в голосе ее слышалась непоколебимая уверенность:

— Никогда, Роберио, никогда больше…

Мужчина взволнованно поцеловал ее и голосом, полным страдания, с трудом ответил ей:

— Через месяц я вернусь, любимая, и привезу детей. И ты поправишься… Доктор сказал мне…

В голосе женщины звучала скорбь. Жоану стало жаль ее.

— Я знаю, что умру, Роберио. Не увижу больше ни тебя, ни детей… Ни детей… — тихо повторила она и снова разрыдалась.

Мужчина хотел еще что-то сказать, но не мог; он только склонил голову, взглянул на трап, затем перевел глаза на Жоана, как бы прося у него помощи. Женщина повторила рыдающим голосом: «Никогда больше не увижу тебя…» Человек в черном продолжал глядеть на Жоана, одинокий в своем страдании. Жоан мгновение колебался, не зная, как помочь ему; он хотел было спуститься на берег, но матросы стали убирать трап: пароход отчаливал. Мужчина еще раз поцеловал женщину в губы; это был горячий, долгий и глубокий поцелуй, как будто человек хотел вобрать в себя болезнь, разъедавшую легкие его жены. Человек в черном едва успел вскочить на пароход. Но страдание было выше его гордости, рыдания вырвались у него из груди и разнеслись по всему кораблю; даже толстый полковник[2] прекратил разговор с коммивояжером. С берега кто-то почти прокричал:

— Пиши мне!.. Пиши!..

И другой голос:

— Не забывай меня!..

2

Несколько платков развевалось в воздухе в знак прощания, а по лицу молодой женщины текли слезы; рыдания сотрясали ее грудь.

Тогда еще в Баие не было новой пристани и улица почти примыкала к самой воде. Пароход пошел поначалу медленно. Женщина плакала и махала платком, но она уже не могла различить на борту того, кому отдала свое сердце. Пароход пошел быстрее, провожавшие начали расходиться. Какой-то пожилой господин взял женщину под руку и пошел с ней, шепча слова утешения и надежды. А пароход все удалялся.