Хозяйки судьбы, или Спутанные Богом карты - Метлицкая Мария - Страница 35

В общем, идите, девушка, и, как вы поняли, ничего мне оттуда, – он сделал ударение, – не надо! Ничего. Идите.

Женя растерялась:

– А как же воля умершей? – Но на этой фразе споткнулась и, покраснев, быстро вышла из квартиры. Долго сидела во дворе на лавочке, глубоко дышала по йоговскому методу и, наконец, без сил пошла к метро.

Многими разными чувствами была полна ее душа: терзалась она и жалостью к обманутой хромой Вере, какой-то брезгливостью и осуждением к странным и страстным подросткам, и больше всего ее душа была полна удивлением. Да, удивлением. Как ничего не знала о них и об их страшных тайнах и страстях. А ведь это только малая часть их жизни. А что еще было дальше? А может быть, ничего и не было? «Слава Богу, я этого не знаю. И так чересчур».

Маме, конечно, этого не рассказала – не хотелось слушать ее комментарии. Постепенно успокоилась, заняла своя непростая жизнь. Через полгода, после вступления в права наследования, получив от Хвостова отказ, продала квартиру и почувствовала себя миллионершей. Ночью лихорадочно думала, где прятать американские деньги – банкам она уже не доверяла. А утром – как подбросило. Взяла половину денег, завернула их в целлофановый непрозрачный пакет, перехватила толстой черной резинкой, положила на дно сумочки и поехала в Теплый Стан. Хвостов долго не открывал, а когда открыл – удивленно вскинул брови. Женя протянула ему пачку, перетянутую резинкой, он молча взял, повертел ее в руках, шутовски поклонился. Женя тоже молча кивнула.

На улице ей стало как-то сразу легко. Улыбаясь, она быстрым шагом пошла к метро. И подумала, как просто бывает иногда самой себе облегчить жизнь. Без долгих раздумий и колебаний. Когда абсолютно уверенно знаешь, что поступаешь правильно.

Алушта

Сколько сумочек должно быть у женщины, ну, у работающей советской женщины? А туфель? Спросить бы у Имельды Маркес, хотя кто о ней, об Имельде, тогда слышал. Или, может, у нее, Имельды, тогда еще не было бесконечных стеллажей с туфельками, сумочками и всем остальным.

Да Бог с ней, с Имельдой. Вот у Алушты было девять сумочек. А туфель – на одну пару меньше. И все эти туфли и сумочки доставались Алуште, прямо скажем, с кровью. С ее-то зарплатой участковой медсестры. Хотя работала она на полторы ставки и на уколы бегала по трем участкам да плюс частники. А все это – из-за любви к тряпкам. Правда, они отвечали ей взаимностью. Фигура! Почти идеальные пропорции. С лицом – хуже. Но все же не бывает!

Тряпки любила самозабвенно. Первую неделю после зарплаты еще готовила и соответственно ела. Дальше – бородинский хлеб с солью, жаренный на пахучем деревенском масле, плюс чай. И кто скажет, что невкусно? Еще счастье, что не поправлялась ну ни на грамм.

Доставать тогда тряпки было почти нереально. Способов у Алушты было три. Первый – скупать слегка поношенное у молодой ухо-горло-носихи, на Алуштино счастье, сильно располневшей после родов и посему отдававшей Алуште потихоньку и смущаясь все почти за копейки. Муж у нее был дипкурьер – все время мотался за кордон.

Второй – запойная продавщица Люська из универмага «Москва». Вредная до жути – с похмелья ничего не даст, а похмелье почти всегда. Еще обожала, чтобы ее упрашивали, унижались. Просто кайф ловила. Садюга.

Третий – сосед по коммуналке. Пиаф. Фарцовщик и гомик. Тихий, славный парень. Слабый на алкоголь. Когда выпивал, уступал все совсем дешево. А наутро жалел, мучился. Вообще они с Алуштой дружили. Оба одинокие, неприкаянные. Оба ждут любви – надеются. Обоим несладко. Алушта вообще сирота, а у Пиафа родители в Брянске, работяги. Да и те от него отказались. Сын, гомик и фарца, был для них позором, а не сыном. Слава Богу, там, в Брянске, оставалась нормальная дочь с умеренно пьющим зятем и внуки – все как у людей. Утешились.

Алуштой прозвал Алку Пиаф. Сначала была, естественно, Алуша. Ей понравилось. Пиафа звали Эдиком, а он называл себя Эдит – отсюда и Пиаф. Так, в его среде это имя за ним прочно укрепилось. Там было принято иметь клички или прозвища.

Жили дружно, хотя Алушта безалаберная, а Пиаф – страшный аккуратист. Покрикивал на Алушту, что та унитаз плохо моет. Она огрызалась. И повелось – он убирает, она его подкармливает. Ту, первую, «сытую» неделю варила борщи, жарила котлеты.

У Пиафа была узкая специализация – фарцевал только джинсой: джинсовые куртки, джинсовые плащи, джинсовые сумки и даже джинсовые сабо. На Алуште все сидело безупречно. Она мерила – Пиаф любовался и нахваливал свой товар.

Третий год Пиаф страдал по какому-то Ленчику, своей изменчивой пассии. Ленчик его исправно мучил – Пиаф рыдал и обещал повеситься. Алушта его утешала и кормила «ежиками» в томатной подливе. У нее самой был дурацкий двухлетний роман с завхозом Санычем, отставным военным.

После тяжелой и рыхлой пергидролевой жены Алушта казалась Санычу нездешним цветком – тоненькая, узкоглазая, с блестящими прямыми волосами. Встречались у друга Саныча, когда тот был на работе – что-то сторожил сутками. Саныч всегда торопился домой, смотрел на часы, но Алуштой восхищался искренне. По праздникам всегда давал конверт, а в конверте – сто рублей. Приличные по тем временам деньги. Протягивал и приговаривал, явно довольный собой: «Купи себе что-нибудь нарядненькое». Алушта так и поступала.

Вообще-то Санычу хотелось сходить с Алуштой в эстрадный концерт или ресторан: мужик он был нежадный, да и деньги водились – подворовывал. Еще ему хотелось пройтись с Алуштой по улице Горького или даже съездить в Сочи. Так, короче, чтобы все видели, с какой «картинкой» он идет. Но нельзя. Семья. Дети. И даже внуки. Приходилось шифроваться. Но вообще-то его все устраивало. Алушта ничего не требовала. Как катится, так и катится. Всем неплохо. У нее – никаких обязательств: здоровый секс без заморочек и плюс конвертик к праздникам. А был бы муж – отчитывал бы за каждую юбку или босоножки. У него – опять же здоровый секс и также никаких обязательств. Плюс эстетическое удовольствие от вида Алушты. Всем хорошо. Даже его жене. Потому что ей ничего не грозит.

Но пора пришла – и она влюбилась. На вызове. Правда, в необычного больного – известного актера, чуть-чуть уже забытого, но лишь совсем чуть-чуть, да и то молодым поколением. А для поколения Алушты – кумир, однозначно. Он был белокур и красив ангельской красотой. Играл принцев и викингов. Когда она пришла сделать ему укол, он лежал один, заброшенный, в жуткой грязи и запустении. Заболел он детским инфекционным заболеванием со смешным названием «свинка». Звучит смешно – а последствия самые серьезные. Его эти последствия, слава Богу, не коснулись. Алушта сделала ему укол, а потом, оглядев квартиру и вздохнув, пошла на кухню мыть посуду. Часа два мыла. Потом заглянула в холодильник – там мышь повесилась. Заслуженный артист ел тюрю – подсолнечное масло, а туда хлеб и лук. Кошмар и ужас. Алушта оделась и пошла домой. Вернулась с банкой борща и куриными котлетами – «оторвала» от бедного Пиафа. Артист со вздохом медленно глотал, и в глазах у него стояли слезы. Так все и началось. Ему нравилась Алушта – простая, без капризов, чистоплотная, с борщами и котлетами. Да к тому же и пикантная. Очень точно он определил ее этим словом. Те женщины, которых раньше подбрасывала ему судьба, были совсем другими. Теперь она пропадала у него сутками. Делала витаминные уколы, терла морковь с яблоком, убирала, ходила в магазин. И даже сшила занавески на кухню – мелкий ситцевый цветочек. Он искренне умилялся. Так о нем не заботилась ни одна из трех его жен, ни одна из многочисленных любовниц и даже ни одна из не менее многочисленных поклонниц.

О том, что он на ней женится, Алушта и мечтать про себя боялась. Кто он и кто она? Но все же где-то в душе, глубоко-глубоко, все-таки иногда мелькало – а вдруг... Ну, брали же из народа. Брали. Вдруг...

Никаких «вдруг». Через год он женился на немолодой мужиковатой голландке – она его и вывезла. Он давно мечтал отсюда слинять. Алушта убивалась. Рыдала днем и ночью. Опухла от слез. Взяла больничный. Пиаф жалел ее, гладил, обнимал, варил кофе, сидел возле ее кровати, неловко пытался рассмешить. Не получалось.