Шах королеве. Пастушка королевского двора - Маурин Евгений Иванович - Страница 24

IV

– Ваше величество! ваше величество! Какое несчастье! – послышался возглас.

Людовик вздрогнул, оторвался от созерцания фигуры Луизы де Лавальер, быстро удалявшейся по боковой аллее, и обернулся: перед ним был взволнованный, запыхавшийся от быстрого бега Бенсерад.

– Несчастье? – переспросила он. – Где и в чем?

– Виконтесса де Марманд вывихнула себе ногу!

– Искренне сожалею, но… какое мне до этого дело?

– Ваше величество! Да ведь виконтесса должна была исполнять роль нимфы лесов в сегодняшнем балете!

– В «Четырех временах года»? Неприятно. Однако разве ее нельзя заменить?

– Но, ваше величество, кем же? Не извольте забывать, что нимфа лесов танцует с лучшим танцором, какой когда-либо служил Терпсихоре![28] Между тем все придворные девицы, которые только обладают хоть малейшей грацией, уже привлечены к нашему празднику, и я решительно не знаю, откуда мы возьмем достойную партнершу вашему величеству!

Людовик обернулся и мечтательно посмотрел вдоль дорожки, по которой исчезла легкая, грациозная фигурка Луизы де Лавальер. Но вот она, исчезнув за поворотом, снова показалась на высоком горбатом мостике, и ее тонкий профиль вырисовался удивительно изящным силуэтом на фоне ярко-зеленой листвы. Вот девушка остановилась, широко простерла руки вперед, замерла на мгновение в пластической позе, словно ожившая мраморная богиня…

– Смотри туда, Бенсерад! – сказал Людовик, взяв поэта за рукав и показывая рукою на мостик. – Посмотри и скажи, чем эта девушка – не воплощенная нимфа лесов?

– Божественно! Изумительно! Какая пластика! – восторженно воскликнула Бенсерад. – Как же могло случиться, что я до сих пор не замечал этой девушки?

– Вот о том же самом спрашивал себя и я сам! – ответил король. – Но теперь мы оба наверстаем потерянное, не так ли, мой милый? Ну, так беги за очаровательной нимфой и верни ее сюда! Мы немедленно покончим с волнующим нас вопросом!

Бенсерад кинулся вдогонку за Луизой де Лавальер, а Людовик, не отрывая взора от фигурки сбежавшей с мостика девушки, прошептал:

– Милейшей виконтессе де Марманд я сделаю хорошенький подарок! Она не могла бы более своевременно свихнуть себе ногу!

Существует известная картина Горация Берне. На дерновой скамье в тени развесистых деревьев живописной группой расположились четыре молоденькие девушки, поза которых свидетельствует о том, что они обмениваются интимными, сокровенными признаниями. Девушки уверены, что их никто не слышит. Но – увы! – сбоку, скрываясь в густой листве, притаились два дворянина в нарядных костюмах семнадцатого века. Один из них обнажил голову; другой, оставшийся в шляпе, повелительным движением приказывает своему спутнику не нарушать тишины и не выдавать их присутствия.

Эта картина называется «Людовик Четырнадцатый подслушивает признание Луизы де Лавальер».

Да, сама не зная как, Луиза выдала подругам тайну своего сердца – именно тайну, потому что сорвавшееся признание было до этого времени тайной даже для нее самой. И надо было случиться так, чтобы это признание тут же было подхвачено самим Людовиком.

Было это так. Луиза, почти экспромтом танцевавшая в этот вечер в балете «Четыре времени года», сразу расположила к себе тех, кто до сих пор не замечал ее, наивной и скромной «туреннской пастушки». Обе королевы – супруга и мать – осведомились, кто такая эта бесконечно грациозная девушка, от которой так и дышало чистотой и невинностью. Сам король, к вящей досаде «модам» (то есть Генриетты Английской), осыпал дебютантку восторженными похвалами. Вся золотая молодежь двора густой толпой окружила после спектакля Луизу, наперерыв выражая ей свое восхищение А граф Арман де Гиш, тоже танцевавший в балете, с отличающей его наглостью шептал Луизе страстные признания во время самых танцев.

После балета Генриетта, полная ревнивой тоски и злобы, поспешила увести Людовика вглубь парка. В эту ночь граф де Сент-Эньян, главный заправила королевских развлечений, придал парку феерический вид. То тут, то там загадочным блеском искрились цветные фонарики; скрипачи, спрятанные в темной зелени боскетов, тихо и нежно наигрывали томные мелодии; на скорую руку воздвигнутые, убранные зеленью павильоны манили на отдых, приветливо приглашали освежиться от жаркой духоты этой сладострастной ночи стаканом вина, всевозможные сорта которого искрились в хрустальных кувшинах.

И на Людовика, и на Генриетту как сама ночь, так и сказочная рамка, приданная ей Эньяном, произвели глубокое впечатление. Но не одинаково было действие ночи на обоих. Генриетту с непреодолимой силой тянуло к королю, к его мощным объятиям, к его страстным поцелуям. Людовик же страдал какой-то тайной неудовлетворенностью, непонятной тоской, и во тьме ночи тихим сиянием светился ему благородный, нежный профиль пышной белокурой головки. И когда Генриетта, заманив Людовика в укромный уголок, вся трепеща от страсти, прижалась к нему страстным объятием, ему нужно было собрать всю силу воли, чтобы не оттолкнуть своей подруги. Нет, в эту знойную ночь близость Генриетты только отталкивала Людовика, вселяла в него ему самому непонятное отвращение.

В конце концов, сославшись на усталость и головную боль, король сдал Генриетту на руки подвернувшегося Гиша, а сам скользнул вглубь парка. На одной из аллей он встретил Сент-Эньяна и, взяв его подруку, пошел с ним дальше, выражая ему свою благодарность за отличное устройство празднества.

Однако мечтательное настроение Людовика скоро дало себя знать и тут. После двух-трех фраз благодарности он замолчал и тихо повел Сент-Эньяна дальше. Звук нежных скрипок заглушал еле слышный скрип их шагов. Вдруг, совсем близко, за купой густой зелени, Людовик услыхал звук женских голосов, среди которых один сладкой болью поразил его своей милой, хорошо знакомой переливчатостью.

Сделав Эньяну предостерегающий знак, Людовик вместе с графом осторожно подобрался к деревьям, за которыми притаились девушки, и стал прислушиваться. Это Луиза до Лавальер обсуждала с подругами сегодняшнее празднество.

Много лестного пришлось услышать Луизе от подруг по поводу выказанного ею хореографического таланта, и эти похвалы были тем ценнее, что они высказывались женщинами, у которых, не в пример мужчинам, личное, физическое обаяние танцовщицы не могло заслонить какие-либо дефекты. Затем от Луизы девушки перешли к суждениям относительно искусства других партнеров.

Большинство с восторгом говорило об изяществе и грации Армана де Гиша, который был восхитителен в пируэтах и поклонах. Наконец де Шимероль воскликнула:

– Однако наша Луиза по-видимому вовсе не склонна принять участие в прославлении графа Армана. Посмотрите только, с каким отвращением покачивает головой наша скромница каждый раз, когда мы выражаем свой восторг и упоминаем его имя!

– Я не могу судить об искусстве, проявленном сегодня графом, – тихо ответила Луиза – Чтобы судить, надо наблюдать издали, а вблизи теряешь истинную мерку. Кроме того, мне граф де Гиш неприятен как человек, чтобы я могла восхищаться его искусством. Это несправедливо, я понимаю сама, но ничего не могу поделать!

– Господи, да что же можно оказать против Гиша? – с искренним недоумением воскликнула де Пон. – Он – очаровательный кавалер, красивый мужчина, истинный рыцарь, готовый идти в огонь и воду за одну улыбку дамы.

– Рыцарь! – с горечью повторила Луиза. – Разве рыцари преследовали когда-нибудь женщин? Разве рыцари служат своим дурным инстинктам, а не идеям добра и справедливости? Но бог с ним, я не хочу его судить! Я хотела бы только прибавить одно, как можно восхищаться кем бы то ни было из танцующих, если на сцене находится сам король Людовик?

Было что-то знойное, опаляющее в тоне, которым Луиза произнесла последние слова, и Людовик, подслушивавший за деревьями, даже вздрогнул, пораженный странным оттенком слов девушки.

– О, об этом никто не говорит! – хором воскликнули остальные. – Разве может кто-нибудь сравнивать всех остальных танцоров с его величеством?