Сигнал надежды - Львовский Михаил Григорьевич - Страница 7

— Куда?

— К Неониле Николаевне. Мы что-нибудь вместе придумаем.

— К этой ехидне? — удивилась Света.

— Что ты! Наша Неонила — святая женщина, — ответил Сергей и выскочил из комнаты.

— Нет, вы всё-таки не Лавров! — крикнула Света ему вслед.

На пороге застеклённой террасы деревянного дома, в котором жила бывшая Танина учительница пения, появилась медицинская сестра Маша.

— Скороходова Неонила Николаевна здесь живёт?

— Это я, — ответила неистовая Неонила.

— Пришла кордиомин делать. Из первой городской.

— Наконец-то! Вас Танечка попросила?

— У вас спирт есть? — Маша начала располагать всё необходимое для укола на столе с потёртой клеёнкой.

— Спирт? Откуда же он у меня?

— Эфир?

— Ещё чего!

— Ну йод, в крайнем случае одеколон.

— Йод, наверное, найдётся.

— Ватки там кусочек прихватите или бинтик.

— Господи! — донеслось из комнаты на террасу.

Маша долго ковырялась с ампулой, а Неонила Николаевна стояла рядом. Йод — в одной руке, вата — в другой.

— Ампулы какие-то стали выпускать из пуленепробиваемого стекла… Закатайте-ка рукав. Вату дайте мне. Вот так. Шприц стерилизованный, его на стол положить не могу. Откройте йод. Хорошо, — свободной рукой Маша прижала ватку к флакону. — А теперь взболтните! Прекрасно! Можете его закрыть. — Маша намазала йодом тощую руку неистовой Неонилы и ткнула в неё иглой.

Неонила вскрикнула.

— Ну-ну, — сказала Маша. — Не притворяйтесь. Это совсем не больно. Я в иной день по двадцать инъекций делаю. Если каждый будет орать благим матом, никаких нервов не хватит. Руки у вас — кожа да кости, колоть некуда… Завтра в семь часов утра.

— А как там Танечка поживает? — осторожно осведомилась бывшая учительница пения.

— Что ей сделается, — ответила Маша. — Живёт не тужит, чего и вам желает.

— Як ней очень привыкла…

— У нас все сёстры одинаковые. Не нравится — ходили бы в поликлинику.

— Ноги болят.

— Не обращайте внимания. Жизнь — это движение.

Оставшись одна, Неонила Николаевна подула на то место, куда был сделан укол, и опустила рукав. Потом подошла к пианино и проиграла несколько тактов Таниной песни, поглядывая в потрёпанную нотную тетрадку.

Прислушавшись к наивной и трогательной мелодии, неистовая Неонила села на стульчик-вертушку и заиграла всерьёз. Даже стала напевать слова. Звучали они, произносимые старческим голосом, слегка смешно и не менее грустно.

Как видно, песня нравилась Неониле всё больше и больше. В это время и появился в дверях Сергей Лавров.

— Неонила Николаевна!

— Серёженька!

Неистовая Неонила бросилась на шею своему бывшему ученику.

…Таня и Люся смотрели сквозь давно не мытые стёкла лоджии на то, как взвиваются вверх к окнам хирургического корпуса хозяйственные сумки. Сейчас это не казалось смешным.

В заплаканных Люсиных глазах обиду и отчаяние сменила ярость.

— Я бы со всеми ними не знаю что сотворила!

— А я о другом думаю, — ответила Таня. — Ветеринар, грамотный человек, а что такое сырок из тумбочки после полостной операции, не знал.

— Знал! Я не только двадцать раз в тумбочке шарила, я ещё объяснила всё.

— Ещё хуже. Не поверил. Подумал: «Раз ничего не болит, я уже здоров». Это и есть самое страшное… Не бойся, Люська, обойдётся. У каждой могло случиться.

— О чём ты, Таня? Александр Николаевич четыре часа операцию делал! Спас! Да пусть бы меня засудили, только бы этого сырка не было… — Опять девушку начали душить слёзы.

— Всё, Люся, всё! Не в парикмахерской работаем… Я пошла, а ты не засиживайся тут. Возьми мою пудреницу. И чтобы ни одной слезинки!

Таня ушла.

Анатолий Егорович сидел один в своей четвёртой палате. На подоконнике работал портативный цветной телевизор, и бывший лётчик, приглушив звук, наслаждался фигурным катанием. Выглядел он очень хорошо. Повязки не было и в помине. По временам бывший лётчик с удовольствием сжимал в кулак пальцы левой руки и радовался, что это у него получается.

Ему захотелось усилить громкость, и, когда он слегка повернул одну из ручек телевизора, на фоне мелодии «Бессаме мучо» раздался голос комментатора:

— Сабине семнадцать лет. Двадцать один год её партнёру.

Ещё несколько секунд, но уже совсем другими глазами смотрел Анатолий Егорович на великолепную пару танцующих фигуристов, а потом выключил звук и увидел себя в те далёкие времена, когда ему было столько же лет, сколько партнёру прекрасной Сабины. И короткую очередь «мессершмитта», и тонкий дымок в хвостовой части фюзеляжа неожиданно клюнувшего «Яка». Дымок быстро превратился в чёрный хвост, когда «Як» нырнул в облака, а на родном аэродроме, куда Карташов всё-таки довёл свой самолёт, этот чёрный дым жирными клубами повис над посадочной площадкой. Анатолий Егорович увидел всё это под музыку «Бессаме мучо», которая гремела в его ушах. А перед тем как видению исчезнуть, голос телекомментатора произнёс:

— Сабине семнадцать лет. Двадцать один год её партнёру.

В палату номер четыре вошла Таня.

— Александр Егорович, а я за вами. Гулять, гулять, гулять.

— Прекрасная пара, — сказал Тане бывший лётчик-истребитель, кивнув на экран телевизора. — У меня тоже в детстве были коньки, фирмы «Нурмис». Я их верёвками привязывал к валенкам.

В коридоре, где среди прочих сидели хилые балбесы и их длинноногие подружки с трогательными кулёчками, Таня привычно взяла Александра Егоровича под руку. Карташову поминутно приходилось раскланиваться не только с балбесами, но и с их подружками. Карташов и Таня шли не спеша. Чувствовалось, что так было уже не раз и оба привыкли к встречным улыбкам и почтительному шушуканью за их спинами.

В гардеробе Таня и Карташов надели плащи. Дождя на улице не было, но вот-вот мог начаться.

— Прекрасно! — сказал Анатолий Егорович, когда они шли по широкой асфальтовой аллее больничного сада. — А в Москве давно уже минусовая температура. Вы знаете, что я в понедельник выписываюсь?

— Знаю, — ответила Таня.

— Представьте, стосковался по дому.

— Это естественно.

— Я буду скучать без вас.

— Я тоже.

— Как же быть?

— Никак. Скучать, если скучается.

— Тоже правильно. Иначе жить не интересно, да? Я способный ученик?

— Смышлёный.

— Вы знаете, я с вами за всю свою жизнь выговорился. С вами и с соседями по палате. Они теперь про меня знают то, что ни сыновьям, ни внукам неизвестно. Обо всём выспросили! Ваша работа?

— Нет. Вы прожили такую жизнь…

— А почему мои собственные дети никогда ни о чём не спросят? Ну вот, опять вы у этого места остановились… Почему мы здесь всегда обратно поворачиваем?

Перед Карташовым и Таней, как по линейке, стеной выстроились тополя. Но была в этой стене лазейка — небольшая, выложенная кирпичом, дорожка. Карташов прошёл по этой дорожке несколько шагов.

— Анатолий Егорович! — крикнула ему вслед Таня. — Вернитесь!

— Почему?

— Дождь начинается…

— Подумаешь, две капли!

За стеной из тополей звучали голоса. Карташов сразу узнал среди них Машин.

— Славик, твоя подача. Ноль — два.

А потом сухой характерный стук пинг-понговского мячика.

— Там в пинг-понг играют. Идите сюда, Танюша!

Маша резалась в пинг-понг с каким-то длинноволосым малым. По обыкновению, больничный халат-хламида был обёрнут вокруг её не слишком тоненькой фигуры. Волосы выбились из-под белой шапочки и мокрыми прядками прилепились к потному лбу.

Карташов смотрел на лихую игру с удовольствием.