РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ - Луначарский Анатолий Васильевич - Страница 25

У Павла это сплетается также с известным мистическим верованием в Христа, который разбил оковы смерти и греха и вместе с тем закона и дал людям полную свободу, полную возможность быть действительно праведными. И когда некоторые павликиане самую эту идею свободы определили так, что, значит, все позволено, для чистого все чисто, все можно, т. е. можно развратничать, пить вино и т. д., что это касается только тела, что для души это не важно, что нужно только верить, а делать можно что угодно, — то это хотя и не было действительным учением Павла, который был даже испуган, когда узнал, что его идею свободы понимают именно так, .но все же это было понимание его мысли в той мистической редакции, которую потом многие секты и ереси утвердили.

Павел против такого понимания борется, он говорит, что его свобода есть свобода во Христе, а тот, кто свободен во Христе, не только не должен грешить, но и не может грешить, потому что человек свободный, но во Христе, находится и таком высоком состоянии, что не может и подойти к греху. Он требует строгости в этом отношении.

Потом мы увидим, что целый ряд требований и учений христианских связывается с Павлом, который, таким образом, является родоначальником особого русла христианства.

Несколько своеобразное толкование представляет собой евангелие Луки. Оно более позднего происхождения, чем 2 первых, и содержит в себе больше демократического духа. Это есть сборник изречений, которые дошли до его автора. Тут мы встречаем в самой развитой форме знаменитое предание о бедном Лазаре и целую массу изречений Христа, которые сводились к тому, что богатые не могут войти в царствие божье, как верблюд не может пройти сквозь игольное ушко[94]; тут мы видим бога, который заботится о тех, кто обездолен и обижен. Это было, несомненно, евангелие наиболее эбионитского христианства. Из него брали потом цитаты с полемическими целями те христианские секты, которые подчеркивали в учении Христа элементы социальной справедливости и осуждение, резкое осуждение Христом богатых и сильных мира сего. Но евангелие это переходит уже за пределы еврейского христианства; это не есть уже христианство первобытное в полном смысле этого слова, это христианство, выходящее за пределы даже малоазиатских городов, получившее полное выражение божественности Христа и его предсуществования, затем вместе с Павлом перекочевавшее дальше, в Восточную Европу, в Македонию, преломившееся сквозь представления мещанства, мелких собственников.

Мы часто слышим от некоторых «передовых» защитников христианства, как общую его характеристику, что оно было учением демократическим, социалистическим и революционным. Это так, но оно носило в себе одну черту, которая делает его радикально отличным от нынешних демократических, социалистических и революционных учений. В чем заключалась демократичность христианства? Как видите, оно по происхождению демократично, оно выросло на почве идеологии еврейских пророков, оно пришло с проповедью, обращенной к бедным и убогим, оно говорило, что господа, господствующие князья мира сего — это люди, идущие за дьяволом, который сейчас держит в своих руках судьбы человечества, потому что кругом царит неправда; оно говорило, что бедные, обиженные, обездоленные, страдающие, все эти Лазари, которые кормятся крохами, падающими со стола богачей, милостями неба будут награждены, им принадлежит царствие небесное. Да, христианство первоначально демократично.

Затем, что касается социалистичности его, то в самом евангелии непосредственно о социализме ничего не говорится, там говорится лишь об отВращении к собственности. Совершенно непосредственно это звучит в сцене разговора Христа с богатым юношей, который спрашивает Христа, как ему быть, чтобы спастись, и которому Христос отвечает: «Продай имение свое и раздай бедным»[95], а также в другом месте, где Христос говорит: «Если у тебя есть две рубашки, отдай одну из них ближнему твоему, который в ней нуждается». Словом, взаимопомощь широкая проповедуется евангелием прежде всего как акт победы душевной, человеческой любви над своими материальными потребностями. Не в том дело, чтобы тут социализм был указан самим хозяйственным укладом, но дело в том, что богатство не могло быть допущено у христиан, если богатые для того, чтобы спастись, должны были раздать имение свое. Все живут кое–как до того времени, когда установится настоящая жизнь где–то там, после второго пришествия Христа, после преображения земли.

Но в более поздних памятниках христианства, в Деяниях апостолов, которые знакомят нас с жизнью христиан, мы видим уже эту социалистическую идею совершенно прочной. Их жизнь имеет приблизительно ессейский характер. Мы видим, что христиане живут общинами, в которых существует общинная собственность. Правда, это не были трудовые общины — о труде речи мы встречаем мало, — это были потребительные общины. Мы видим указания на «вечера любви», где просто хлеб и вино раздаются прихожанам. Конечно, это делалось во имя Христа, и тут, несомненно, играло роль представление о том, что хлеб — это тело божье, а вино — кровь божья, подобие чего мы видим у греков в их элевзинских таинствах, таинствах насыщения хлебом и напоения вином, но вместе с тем на эти вечера каждый приносил, что имел, отдавал церкви, а диакон[96] распределял присутствующим. В этом есть уже коммунистическое начало: отказ от собственности признавался там обязательным. Деяния апостолов рассказывают, что двое обращенных, которые часть своего имущества принесли, а часть скрыли, подверглись жестокой каре. Сколько бы ни говорили священники, что они были наказаны за то, что солгали, что если бы они прямо сказали, что столько–то из своего имущества отдают, а столько оставляют себе, то тогда не были бы покараны, — ясно, что это не так, что это явный софизм.

Несомненно, что в некоторой части христианства идея потребительского коммунизма проводилась неукоснительно. Мы знаем, что первобытные христианские общины в больших городах были общинами неимущих, которые делили между собой братски все; если же имущий человек в эту общину входил, то немедленно начинал благотворительствовать, а иногда и все свое имущество, все свое имение раздавал. Когда какой–нибудь высокопоставленный человек — и особенно часто это были женщины, о чем я буду еще говорить, когда перейду к распространению христианства в других слоях населения, не демократических, — когда такой человек обращался в христианство, оставаясь в прежних условиях своей жизни, то он старался, что мог, жертвовать на церковь. Вот таким образом стало расти имущество церкви, которое называлось имением бедных, оно должно было служить именно для того, чтобы бедные могли не голодать. Тогда так и называли просто христиан — бедные. Для управления этим церковным имуществом, а позднее и недвижимостями выбирались особые старейшины.

Затем, это учение было революционно. Неверно утверждение, что христианство есть сплошная книга любви, это скорее книга терпения. Правда, любовь там играет большую роль, но в каком смысле? Это относится только к беднякам. Любите друг друга, братья, т. е. христиане, бедняки, члены общины. Вся эта любовь относится только к этим братьям, но зато совсем другое отношение мы встречаем к врагам христианства, к фарисеям и другим книжникам, к знати, к гордому Риму, ко всему, что составляет лагерь князя мира сего. Бедным евангелие дарит любовь, но вы знаете хорошо, как на .каждом шагу в евангелии мы встречаем гневные осуждения, ругательства против других. Христос нещадно бранит их, он называет их ехиднами, гробами крашеными и т. д. Он даже до того несдержан, что, согласно евангелию, берет бич и гонит из храма торжников: «Вон из дома отца моего», — говорит он им. Мы видим также, как он гневен, когда говорит об Иерусалиме. Когда мы вспоминаем эти моменты, то мы не можем представить его себе таким мягким, таким кротким человеком, каким часто рисуют его: он представляет там собой грозного мстителя. В своем учении он создает также нечто прямо–таки ужасное. Этот любвеобильный Христос создает в своем учении самое страшное, что только можно себе представить, именно ту вечную кромешную тьму, вечный скрежет зубовный[97], вечный огонь без всякой надежды на избавление, которые составляют картину ада. И в этот ад на муки вечные, — именно вечные, — пошлет этот любвеобильный Христос тех людей, которые грешили на этом свете каких–нибудь 40—50 лет. Здесь также можно говорить о гневе, о мстительном чувстве, которое питали те, кто создал образ Христа, к богатым и сильным мира сего. Евангелие, наоборот, слишком жестоко, и некоторые последователи Христа, некоторые христианские учителя в первые три века никак не могли примириться с этой мыслью о каре вечной. Вечная мука за краткую жизнь— это но вмещается в понятие о справедливости, в понятие о справедливом боге.