Сиротская доля - Лукашевич Клавдия Владимировна - Страница 14

Наташа опять стала примерять кое-как, а после, уже перед обедом, доела остывший завтрак. Работы было так много, что времени терять было некогда.

Ровно неделю жила Наташа на новом месте. Она, как говорится, точно в кипятке кипела, бросалась от рюшек к плиссе, от щелка к бархату, от кружев к аграмантам и больше ни о чем не смела думать и говорить.

Хорошенькая барыня, Елизавета Григорьевна, или «Лили», как называли ее муж и безумно любившая и баловавшая ее мать, — была деспот, эгоистка. Она думала, что все должны поклоняться, восхищаться ею, что все кругом должно быть ей в угоду и что самое главное в жизни — выезды и вечера, а важнее всего — красивые туалеты… Она могла часами говорить о них, часами выбирать отделки в гостином дворе, часами примерять лифы и юбки и обсуждать каждую мелочь. Это было какое-то идолопоклонство туалетам, и гардеробная была ей здесь в доме каким-то сокровищем.

Малейшая неудача в шитье платьев, кофточек приводила ее в отчаяние, в ярость…

— Ну, что вы сделали? Это дудка, а не рукав! Как сидит? Это ужасно! Разве у меня рука худая, как щепка? У меня руки красивые, а это их портит… Вы видите, что мне надо плечи короче… Какая у меня фигура получается? Безобразная. Распорите, распорите, перешейте… У вас вкуса нет!

Нежный голосок дребезжал, как расстроенная скрипка, наивные глазки метали искры, кукольное личико становилось злым.

Однажды в будуаре-бонбоньерке произошла такая сцена, которая поразила Наташу и которую она никогда не могла забыть.

Молоденькая хозяйка ждала свою портниху Анну Осиповну с примеркой. Вдруг вместо портнихи была возвращена материя, а портниха прислала письмо такого содержания:

«Простите, я не могу приехать и не могу теперь шить. У моей сестры заболели дети… И я еду к ней помочь ухаживать за ними».

Молоденькая барыня рассердились не на шутку: метала гром и молнии.

— Больше не отдам ей ничего! Знать ее не хочу! Важная причина: дети заболели… А мое платье брошено и не сшито. И главное, дети-то не ее, а сестры. Сестра — мать, и сама может ухаживать за своими детьми… Это безобразие, обман, нечестно! Больше не отдам ей работы!

Наташа похолодела от ужаса: такой бессердечностью веяло от этих криков и жалоб. И она только теперь поняла, какое ледяное, бесчувственное сердце кроется под оболочкой прелестной куколки.

В другой раз история была с Наташей. Ее позвали в столовую показать какую-то работу. В столовой сидела барыня и ее супруг — пожилой осанистый господин. Взглянув на Наташу, он приветливо поклонился ей и проговорил: «А-а-а, вот она, маленькая волшебница, превращающая мою жену в сказочную принцессу».

Елизавета Григорьевна нахмурилась и сказала своему мужу что-то по-французски. Затем, когда Наташа уходила из столовой, она услышала довольно громкий разговор по-русски:

— Ну, что за шутливый тон с портнихой? Она сейчас зазнается.

— Разве портниха не человек? У этой девушки такие умные глаза и такое интеллигентное личико, — возразил барин.

— Самое обыкновенное, простое, вульгарное лицо… И совсем она не умна. Портниха всегда должна знать свое место. Прошу в другой раз с ней не шутить, — сердито отвечала барыня.

Да, Наташа знала свое место. Но ей было обидно слышать, что от нее отнимают все человеческое.

Елизавета Григорьевна была как будто даже и не злая; она дарила прислуге свои старые платья, отдала даже Наташе две шелковые кофточки. Она была образованная и умела говорить на разных языках, пела и играла на рояле. Но она была взбалмошная, капризная, избалованная барыня. Весь смысл, все счастье и радость она видела в туалетах, выездах и визитах.

Простая, вульгарная Наташа, сидя в гардеробной, «в тюрьме», как ее называла Поля, ужасалась, изумлялась от этой жизни. Сидя согнувшись над работой или постукивая машинкой, необразованная, бедная девушка томилась духовной жаждой и думала без конца; хотела бы услышать, как живут на свете другие, почитать, поучиться чему-нибудь, кому-нибудь послужить, помочь, утешить. А эта барыня — молодая, богатая, здоровая — ничего не хотела знать и видеть прекрасного на земле, с дивной природой и искусствами, где так много других жизней.

Елизавета Григорьевна была недовольна Наташей и часто на нее кричала:

— У вас вкусу, душенька, нет… Нет изящества… Ну зачем вы здесь наклеили бант? Это вульгарно… Ах, оборка не так…

Наташа мучилась, старалась угодить, находилась в вечном волнении и страхе. Когда она примеряла своей хорошенькой хозяйке платье, то руки ее дрожали и на лбу выступал холодный пот.

— Не так! Не так!.. Ну что за рукава? Это мыльные пузыри… Зачем тут выхватили?.. О, и мука же с вами, Наташа! Нет у вас вкуса… изящества… Вам бы только на кукол шить, а не на людей.

И чем больше старалась угодить Наташа, тем больше капризничала молодая женщина.

— Она со всеми портнихами так, — говорила кухарка, утешая не раз плакавшую Наташу.

А Поля не любила Наташу за то, что барыня подарила ей две кофточки.

Наконец разразилась гроза. Все вышло из-за ошибки. Однажды утром Наташа принесла лиф и хотела примерить.

— Это что такое? — спросила барыня-куколка, и глаза ее раскрылись широко-широко.

— Это бархатный корсаж.

— Разрезали шелк? — закричала хозяйка.

— Да… Вы приказали.

— Я?! Я приказала? Как вы смеете это говорить! Да что я, с ума сошла что ли? Все мне все, испортили. Все погубили, — и барыня залилась слезами.

Наташа стояла ошеломленная, испуганная и вся дрожала.

— Простите. Я переделаю. Пожалуйста, простите, робко заговорила она.

— Что, что вы переделаете?! Когда вы все испортили.

— Лиф переделаю. Скажите, как?

— Нет, я не могу с вами говорить. Мне дурно, дурно! Вы просто глупы. Уходите с глаз моих долой. Я больше вас не хочу держать. Вы не портниха, а сапожница.

В слезах ушла Наташа в кухню и, рыдая, стала одеваться.

Она даже не знала хорошенько, за что ее выгнали, в чем была ее вина и какую она сделала ошибку.

— Вы что же, что уходите? — спросила кухарка.

— Да барыня ее прогнала, — ответила за нее Поля.

— Вы еще долго у нас прожили… Кажется, два месяца. А то у нас что неделя, то портниха меняется. Наша барыня насчет платьев беда капризная — на нее никто не угодит.

Поля в это время убежала на громкий звонок барыни и сейчас же вернулась.

— Вот вам расчет… Ну и наделали же вы дела: разрезали не тот шелк да на другой лиф пришили, а шелк-то заграничный у барыни, такого здесь не купишь…

С обидой на сердце вышла Наташа из этого дома и пошла искать себе комнату.

На окраине города, на Васильевском острове, она нашла себе за 5 рублей в месяц крошечный угол и решила ходить работать поденно.

В СВОЕМ УГЛУ

Этот угол был очень маленький: всего 4 аршина в длину и 3 в ширину. Комнатка, скорее даже клетушка, находилась в мезонине деревянного дома. Наташа снимала ее у столяра, на окраине столицы, и была очень довольна своими хозяевами. Наташа сняла комнату за 5 рублей в месяц. В комнате помещались только стол, два стула, из которых один был ломаный, и сундук, служивший девушке постелью.

Было воскресенье. Наташа только что вернулась от обедни, положила на стол несколько пакетиков и стала прибирать свой уголок. Она вытерла пыль, повесила на стену картинку, изображавшую девицу с цветком в руках, несколько фотографических карточек, затем она достала из сундучка чашку и коробочку с сахаром. Дверь приотворилась и оттуда выглянуло доброе, приветливое лицо старушки-хозяйки.

— Наталья Сергеевна, возьмите-ка вот два цветочка, поставьте на окно… Сразу веселее в комнате станет.

— Спасибо, хозяюшка, спасибо! Какая вы добрая! Все вы обо мне беспокоитесь… Какие хорошенькие цветочки!

Наташа поставила на окно герань и фуксию, и комната действительно сразу приняла уютный вид.

— Вы молоденькая… Вам цветочки и подойдут. А нам, старикам, не очень-то к лицу, — хозяйка засмеялась. Наташа звонко ее поцеловала.