Из деревни... - Лукашевич Клавдия Владимировна - Страница 2

Акуля боялась своей барыни как огня и, заслышав ее шаги, вся тряслась от страха.

Петя постоянно подсматривал за кухаркой и жаловался матери.

— Мама! Акулина опять что-то ест. Она, кажется, из кастрюли доставала…

Анфиса Петровна с гневом влетала в кухню.

— Акулька, ты, кажется, воображаешь, что в гостиницу поступила?! У тебя кусок изо рта не выходит!.. Как смела ты, обжора, в кастрюлю лазить за жарким? Вы разорить хотите господ!..

— Барыня, да я хлебца кусочек взяла… Вот посмотрите… посолила и ем.

— На вас хлеба не напасешься. Давно тебя надо вон выгнать…

Акулина молчала как убитая, но нелегко было ей. Она спала в углу в кухне на войлоке и на своей жесткой постели много слез пролила по деревне, и прошлая ее жизнь казалась ей теперь такой хорошей.

Один раз Петя позвал Акулину к матери с каким-то особенным видом…

— Иди-ка, иди, голубушка… Посмотрим… — таинственно стращал он; а когда девушка проходила по коридорчику, Петя шепнул ей: «Воровка».

Акуля вздрогнула, точно кто ее ударил кнутом. Что это значит?

— Петя, закрой все двери, — приказала Анфиса Петровна, когда они вошли в комнату.

Акулине стало почему-то страшно.

— Послушай, Акулина, мы с тобой говорим наедине… У меня пропали пять рублей… я их вчера тут на комоде оставила… Не видела ли ты их?

— Куда же им пропасть! Заложили вы их, барыня… Пошарьте — найдутся, — тихо проговорила Акулина и бросилась обыскивать комнату.

— Пожалуйста, не беспокойся, я искала везде сама… Кроме тебя, никто не входил в комнату… И ты должна признаться, где деньги?

— Да разве я знаю? Что вы, барыня?! Христос с вами! Я и в глаза-то их не видела!

— Деньги у тебя! Понимаешь? Ты их украла, — медленно и раздельно произнесла Анфиса Петровна, подойдя к кухарке и глядя не нее в упор.

Акулина взвыла на всю комнату.

— Я?! Я?! Пошто ж так обижать? Разве у меня на шее креста нет!?

— Предупреждаю тебя, Акулина, я заявлю в полицию, и там рассудят…

Девушка повалилась в ноги, горько рыдая.

— Не погубите, барыня… желанная… не брала я… и не видела… Ох, не погубите… пожалейте…

Акулина больше всего на свете боялась полиции и участка.

— Вон пошла из комнаты! — крикнула разгневанная барыня.

— Еще не сознается?! Воровка! — сказал запальчиво Петя.

Акулину вызвали в участок. Начались допросы, дома ее обыскали.

— У нас и в роду-то этого нет!.. Родители бы в могилках повернулись, кабы да я такую срамоту сделала… Ишь ты, грех какой!.. Сиротинка я горькая, — причитала, рыдая, девушка на все расспросы.

Улик в воровстве не было, и Акулю отпустили. Она была покойна, потому что не знала за собою никакой вины, а на самом деле было и горько и обидно.

В это время Анфиса Петровна нашла свои пять рублей, она сама же засунула их в книгу, а книгу поставила на этажерку и забыла. Сконфузилась она наедине с собой, но не нашла в себе достаточно мужества, чтобы снять подозрение с невинной девушки.

«Вот еще, перед девчонкой унижаться? Не велика беда!» — подумала она и решила поскорее отказать Акулине.

— Ищи себе, Акулина, другое место. Ко мне поступает старая кухарка, — солгала она. — Я тебе должна десять рублей; четыре я вычитаю за разбитую посуду, за порванные полотенца: вот остальные, и уходи с Богом!

Дело было перед праздником, перед Рождеством. Собрала Акуля свой узелок и, затаив в душе обиду на несправедливость людей, покинула свое первое место.

— Прощайте, барыня, прощайте, Петенька, — сказала она в дверях.

Никто не ответил ей.

Оскорбленная девушка молча вышла на улицу.

На улице было шумно и весело: стоял легкий мороз, сверкал белый снег, выпавший накануне, неслись и поскрипывали сани… Народ спешил с покупками в самом веселом настроении… Чего-чего, только не было выставлено в окнах магазинов, а у каждой зеленной лавки — целые леса елок…

Акуля бродила по улицам — ей некуда было деваться… Что делать? Попросила кое-кого, и ее надоумили пойти в ночлежный дом. Там такие же горемыки, как и она, посоветовали ей постоять на Никольском рынке.

III

C лишком неделю простояла Акулина на Никольском рынке. Там нанимают прислугу попроще. Девушка печально бродила по большому деревянному бараку, дрогла на холоду и завидовала более счастливым товаркам, которые уходили на места… Наконец, наняли и ее в меблированные комнаты.

Новая хозяйка Акулины была высокого роста, худая, с бледным лицом. Это была женщина молчаливая, но очень требовательная: укажет раз, и больше не спрашивай. Она не бранилась, не кричала, да и вообще никогда ничего не говорила с прислугой, кроме: «Прими, подай, сделай». А если недовольна, то взглянет так, что Акуля готова сквозь землю провалиться.

В меблированных комнатах тоже работы было очень много; покою нет ни минутки; целые дни раздаются звонки: жильцы посылают прислугу то за тем, то за другим, приказывают ставить самовары, убирать комнаты.

Акуля бегает проворно, получает иногда от жильцов «на чай»; если она теперь что и разобьет, то даже и не говорит барыне, а прямо покупает на свои деньги…

Живется ей гораздо лучше, чем на первом месте.

У Акули завелась знакомая — хорошенькая, нарядная горничная Феня, с завитками на лбу, в белом плоеном переднике. Познакомились они в булочной.

— Я своей барыне ничего не спускаю, — визгливым голоском хвасталась Феня, останавливаясь с Акулей у ворот.

— Как же тебя барыня не выгонит вон? Как она полиции не пожалуется? — с удивлением спрашивала Акуля.

У нее при одном воспоминании об участке дрожь пробегала по телу!

— Ты еще молода, глупа… — возражала насмешливо Феня, пряча руки под передник. — Поживешь, узнаешь, каков он — Питер-то. Как в деревне — жить нельзя. С простотой-то пропадешь!

— Да, жить здесь нелегко! — согласилась Акуля.

— То-то и есть. Ты, небось, и сахар и чай покупаешь, а я еще на горячее копейки не истратила…

Феня проговорила это шепотом, на ухо, лукаво подмигнув подруге.

— Что ты, Феня?! Это грешно! — с ужасом воскликнула Акуля.

— Эх, ты, простота деревенская! Однако, прощай… Заболтались… Заходи.

— Прощай, Феня.

После таких разговоров Акуля целый день ходила смущенная и задумчивая. Она думала о том, сколько соблазнов в Питере, вспоминала деревню и покойную мать.

«Берегись соблазнов, доченька, — говаривала ей кроткая женщина. — Чужого не трогай, озорными словами не скверни уста, дитятю малого не обижай; люди безвинно очернят — промолчи и отойди, — пусть их Бог накажет, а не ты…»

Девушка подымала ясные глаза на маленькую иконку — благословение матери, — висевшую в уголке в кухне и шептала: «Не бойся за меня, родненькая матушка, помню я твои наказы».

Зима в том году была ветреная и холодная. У Акули, кроме летней поддевки, не было другого теплого пальто, посылают ее жильцы то за папиросами, то за булками, еще за чем-нибудь — накинет она платок и налегке прямо из кухонного жара, от плиты, бежит скорей исполнить приказание.

Звонят раз вечером жильцы — никто не является на зов… Звонят еще и еще… По коридору не слышно бойких шагов Акули. Рассерженная хозяйка сама побежала на кухню.

— Акулина! Что это значит? Тебя звонят и недозвонятся!.. — закричала она.

Акулина испуганно вскочила с сундука и схватилась за грудь… Сама вся красная, глаза мутные, воспаленные, губы запекшиеся, — она глухо закашлялась и беспомощно опустилась на сундук.

— Что с тобой? — спросила хозяйка.

— Неможется!!! Всю головушку разломило… Мурашки по телу так и бегают…

— Какой ужас! Ты больна! Что ж ты мне раньше не сказала? Ну, и подвела же ты меня! Как же я без прислуги останусь?

— Барыня, да это пройдет…

— Ну, благодарю я тебя!!! Ступай скорее за дворником, — пусть везет тебя в больницу.

— Ох, тошнехонько! Пуще смертушки боюсь больницы! Барынька, — желанная!

— Это еще что за нежности?! Не здесь же мне тебя оставлять… Может, у тебя что заразное… Без разговоров зови дворника и собери весь свой скарб… Больше всего боюсь заразы…