Две сестры - Лукашевич Клавдия Владимировна - Страница 2

Дарья Степановна в своей брезгливости шла дальше: она ничего не могла взять из чужих рук, особенно се она почему-то опасалась звонких денег и брала их не иначе, как через платок. Дома она приказывала Лизавете перемывать деньги в мыльной воде, говоря: «Они побывали в грязных руках».

Люди говорили, что барышни Носовы были скуповаты и ни для кого ничего не делали, разве Марья Степановна подаст иногда в церкви нищему копейку.

Для Марьи Степановны день начинался рано, для Дарьи Степановны — поздно. Все дни, за редкими исключениями, походили один на другой.

Когда старшая сестра возвращалась с базара, младшая только что начинала вставать с постели и возиться со своими собаками. Ее три любимицы спали у нее в комнате на стеганых матрасиках под теплыми одеялами.

— Лизанька, Лизанька, вы о нас забыли, — кричала на всю квартиру Дарья Степановна.

— И совсем не забыла! Сейчас иду и умываться несу, — отзывалась из кухни Лизавета.

Начиналось умывание собак. Приносились подстилки, чашка, щетки, гребни. Собакам промывали чаем глаза, чистили уши, расчесывали шерсть сначала редким гребнем, потом частым, смоченным в одеколоне. Затем Дарья Степановна повязывала своим любимцам бантики или, если бывало прохладно, то надевала попоны, летом легкие шелковые, а зимою фланелевые.

Окончив собачий туалет, Дарья Степановна надавала светлый капот и в папильотках отправлялась с собаками в столовую, где ожидала ее сестра с кофе.

— Здравствуйте, Машета. Хорошо ли спали?

— Благодарю, Дашеточка. Я спала отлично, только с вечера немного ныла нога.

Сестры всегда говорили друг другу «вы».

— А я всю ночь промаялась… Боби что-то стонал… Я очень тревожусь, не заболел ли он? Бобик, сядь ни стул! Морка, Тузик, на места!

Все три собаки вспрыгнули на приготовленные стулья и уселись за стол рядом с хозяйкой. Перед каждой лежала клеенка, стояло блюдце со сливками и был мелко наколот сахар. Дарья Степановна повязала им под морды салфетки, собаки поставили передние лапки на стол и стали лакать сливки.

Марья Степановна погладила Боби. Это был толстый уродливый мопс, заплывший жиром.

— Не беспокойтесь, Дашеточка, Боби совершенно здоров: нос у него холодный и сырой. По-моему, вы его очень много кормите.

— Что вы, что вы, Машета. Бобик ест совсем немного. Не голодать же собачке… Ах, я о нем ужасно беспокоюсь! Что вы ни говорите, а по-моему, он нездоров… Какой-то скучный и глаза мутные.

— Дайте ему серы в сиропе.

— Нет! Я сделаю ему ванну и уложу в теплую постель. Машета, вы посидите с Бобиком дома, пока я пойду купить себе кружев? Мне необходимо окончить себе кофточку.

— Посижу, посижу, Дашеточка. Я буду вышивать.

Ванна Бобику была сделана. Дарья Степановна завернула его в простыню, в теплую фланельку и долго носила на руках. Затем уложила его в подушку и завернула в ватное одеяло, специально для таких случаев сшитое. Марья Степановна осталась сидеть около мнимобольного.

Сестры очень любили друг друга и нежно заботились одна о другой.

Марья Степановна во всем уступала Дарье Степашине: та была точно младшее балованное дитя. Вечера сестры проводили однообразно. Дарья Степановна или раскладывала пасьянсы, или возилась с собаками. Иногда она так с ними шалила, бегала и прыгала по комнате, что Марья Степановна смеялась до упаду и поминутно ее останавливала.

— Не шалите, Дашеточка… Вы всю мебель поломаете… вазочки, статуэтки перебьете. Не шалите, вы меня уморите от смеха…

Марья Степановна по вечерам читала. Дарья Степановна читать не любила, видела в этом большой вред и осуждала сестру. Она говорила: «В книгах описывают таких людей, каких на свете не бывает». К людям она была очень строга и находила, что все мужчины — «само ничтожество», что все молодые женщины — «само безобразие», а что «главное зло в жизни — это дети, особенно мальчишки». Спорить с нею об этом было нельзя, — она начинала сердиться и плакать.

Марья Степановна была гораздо снисходительнее к людям.

Знакомых у барышень Носовых было очень мало, и сами они редко бывали в гостях. Изредка появлялся к ним маленький лысый старичок-чиновник Лебедкин. Лицо у него было такое сморщенное, как печеное яблоко, из ушей торчала вата. Он приходил всегда в вицмундире, с орденом на шее. И зиму и лето он носил красные вязаные нарукавники и очень боялся сквозного ветра.

Лебедкин являлся постоянно с целым ворохом рассказов и знал все, что случилось в городе: кто женился, кто помер, кто с кем поссорился, кто куда ушел Он с жаром рассказывал про события, которые вычитал из газет или слышал от своих многочисленных знакомых.

Старичок Лебедкин был как бы единственная свежая струя воздуха, врывавшаяся в тихую жизнь сестер Носовых, которая была похожа на стоячее болото.

Приходили к ним еще две старушки и бедная вдова Сидорова с молоденькою дочерью, учившейся в духовной семинарии.

Марья Степановна очень любила побыть среди людей, потолковать о том, как живут другие, и жадно слушала рассказы Лебедкина. Дарья Степановна всегда всех осуждала и особенно недолюбливала молоденькую Сашеньку-дочь Сидоровой.

III

Милые бранятся — только тешатся

Между сестрами редко бывали ссоры. Если это случалось, то всегда зачинщицей бывала Дарья Степановна и начинала из-за пустяков, скорее от скуки, чем со злобы.

— Опять у нас сегодня макароны?! Вы ведь знаете, Машета, что я макароны не люблю!.. И делаете их беспрестанно, — недовольным тоном говорила Дарья Степановна за обедом.

— Еще на прошлой неделе вы, Дашета, хвалили макароны… А мы их с тех пор не стряпали… А сегодня вы почему-то недовольны…

— Ну, да, может быть, и хвалила… А все-таки макарон не люблю… И вы всегда стряпаете, что вам нравится, и нисколько не соображаетесь с моим вкусом, — капризничала Дарья Степановна.

— Мне решительно все равно, что ни есть… Я десять раз просила вас, Дашета, самих заказывать.

— Всю жизнь мы живем вместе, и вы бы могли узнать мой вкус, — брюзжала Дарья Степановна.

— Возьмите, Дашета, от меня хозяйство и хозяйничайте сами… Я очень буду рада! По крайней мере, мне же меньше хлопот и огорчений, — отвечала Марья Степановна, совсем разобидевшись.

Дарья Степановна надувала губы и умолкала. Но через некоторое время она бросалась сестре на шею и шептала, как провинившийся ребенок:

— Простите, Машеточка, я была сегодня нехорошая! Больше не буду! Сегодня мне не по себе, и все не нравится. Простите вашу сестренку!

Марья Степановна привыкла считать свою сестру молоденькой, неопытной и, как старшая, баловала ее и во всем уступала.

Чаще всего размолвки между сестрами наступали после того, как Марья Степановна прочитывала какую-нибудь книгу. Она становилась особенно грустной и задумчивой.

— О чем вы размечтались, Машета? — спрашивала ее Дарья Степановна.

— Да так… Вот раздумалась о жизни… Прожили мы ее с вами как будто не так.

— Как это не так? Что это значит? — удивлялась Дарья Степановна.

— Кажется мне, чего-то не хватает… И неизвестно, для чего живешь!..

— Как неизвестно? Что ж, по-вашему, нужно?

Дарья Степановна приходила все в большее и большое раздражение.

— Я и сама, право, не знаю… Живут как-то люди иначе… Вот и Лебедкин то же говорил…

— Ваш Лебедкин — само ничтожество! И ровно ничего не понимает. Уж не замуж ли, по-вашему, следовало выйти?

— Живут люди и замужем, — задумчиво возражала Марья Степановна.

Сестра ее кипятилась.

— Да, чтобы муж пьяница попался… чтобы всю жизнь слезами обливаться… Укажите мне хоть одного хорошего мужа! Укажите!. Укажите!..

— Можно и не выходить замуж, а жить счастливо… пользу приносить, заниматься чем-нибудь, — мечтательно говорила Марья Степановна.

Но Дарья Степановна выходила из себя и ее не слушала.

— Может быть, жалеете, что около вас нет деточек? Самое зло жизни — это ребята, особенно мальчишки! Всегда капризничают, в доме шумят, все пачкают… А вырастут — не жди ни любви, ни благодарности… Укажите, укажите мне хоть одну добрую дочь или доброго сына.