В тесноте, да не в обиде - Лукашевич Клавдия Владимировна - Страница 1

Клавдия Владимировна Лукашевич

В тесноте, да не в обиде

Они переехали ко мне незадолго до Рождества и наняли самую маленькую комнатку. Подивилась я, как они поместятся в такой клетушке вдвоем. Однако ничего: устроились хорошо и зажили тихо, согласно, весело.

Сначала я думала, что они — брат и сестра, оказалось, муж и жена. Совсем молоденькие, веселые, ласковые; сама — такая большеглазая, красивенькая, точно картинка. Мы их прозвали голубками. И все жильцы их полюбили.

Приехали они из провинции; барину надо было учиться, сдавать экзамены, куда уж — право, не припомню. Как это родители отпустили таких детей, — не понимаю. Верно, бедность принудила.

Бедность да нужда, видно, молодых не пугают. Мои голубки целые дни воркуют, смеются, шутят. Им и горя мало, что по одному платьишку на плечах, что башмаки в дырках, что иной раз и едят не досыта.

Рано утром Николай Николаевич, так звали моего нового жильца, уходил учиться, в библиотеку, — сказывала его барыня. А она то книжки читает, то лепечет, поет, как пташка, около меня увивается… Иной раз надоест, а то опять пожалеешь: молода, глупа, как тут не помочь.

— Хозяюшка, голубушка, — она меня всегда так звала, — позвольте мне постряпать, когда плиту разведете, — просит моя молодуха. — Мой Николаша придет голодный, как волк.

— Господь с вами, Любовь Ивановна, стряпайте. Разве мне плиты жаль…

— А вы меня поучите!

— Поучу. Не то вы, как намедни, всю провизию перепортите.

— Я хочу для мужа малороссийский борщ сварить. Он у меня хохол: любит борщ ужасно…

— Делай, моя красавица, что хочешь…

Не успеешь обернуться, а ее и след простыл. Вернется через четверть часа, покатывается, хохочет и меня насмешит до слез. Искала малороссийского сала да каких-то баклажанов, зашла в сливочную, в булочную и даже в суровскую. Ну, конечно, ее приказчики на смех подняли. И вернулась ни с чем.

Иной раз такое кушанье состряпает, что, кажется, ни за что и в рот не взяты… То пересолит, то переварит, то пережарит… А муженек придет, — ест да похваливает.

— У меня Любаша — золото, — говорит. — Отличная хозяйка! Ишь, как вкусно стряпает…

«Как не вкусно?! Молоды, здоровы, счастливы — тут, конечно, все хорошо», — подумаю я про себя.

Перед праздником мои молодые получили деньжонок, должно быть, из дома, с родины. Притихли что-то.

В самый сочельник Любовь Ивановна и говорит мне:

— Хозяюшка, голубушка, я хочу елочку сделать.

Я удивилась.

— Елку? Для кого же? Для муженька, что ли?

— Да, для мужа… И у них в семье, и у нас всегда бывали елки… Так скучно вдали от своих и от родины. Хоть потешить себя…

Мне стало смешно.

— Вот дитятко малое! Делайте, родная, коли охота… Мне не помешаете.

Принесла она такое огромное дерево, что и в комнату не лезет. Стала его подрезать да подпиливать, внесли в их клетушку, и пошевельнуться негде. А они радуются, хохочут.

— Как хорошо! Какая прелесть! Смолой пахнет, точно в лесу… У нас, хозяюшка, на родине леса большие, густые. Какой там воздух чудесный!

Нарезали они разных фигурок из цветной бумаги, орехов назолотили, купили дешевеньких конфет, да пряников, да яблочков и разубрали елку. Небогата елочка, а комнатка выглядит такой нарядной, веселой.

— Когда же вы елку зажигать станете? — спрашиваю я.

Признаться, хоть старый человек, а люблю, когда горит елка.

— Подождите, хозяюшка… В первый день мы зададим пир на весь мир. Приходите.

— Приду посмотреть… Занятно… Спасибо за приглашенье.

В первый день Рождества был ужасный ветер и мороз. Целый день бушевала такая непогода, что и на улицу-то жутко было показаться. Вечером, когда стемнело, смотрю, моя молодуха выходит в шубке закутанная и шепотом говорит мне:

— Хозяюшка, голубушка, я пойду искать несчастненьких.

— Каких таких несчастненьких? Что вы еще придумали, Любовь Ивановна?

— Таких, которым сегодня хуже, чем нам… Как-то невесело одним забавляться.

— Эх, милушка, несчастных-то непочатый край… Всех их не пригреешь…

— Ну, все равно… Хоть кого-нибудь.

— Полно тебе чудить, Любовь Ивановна. Сиди-ка дома. Этакая вьюга, мороз, перемерзнешь вся… Одежда-то у тебя не очень теплая. И чего твой муженек смотрит, пускает тебя…

Засмеялась, не послушалась и ушла Я подумала: «Верно, к какой-нибудь бедной товарке». Скоро ушел и муженек ее.

Были у меня в ту пору еще две жилички, — такие славные, тихие барышни, служили на какой-то дороге. Вот они мне и говорят, что молодые их вечером на елку звали. Ничего я не могла понять: гостей позвали, а сами ушли. Даже досадно стало!

Однако Николай Николаевич скоро вернулся, смотрю, что-то под полой принес; смеется, вынимает и показывает: балалайка.

— У товарища достал. Приходите, хозяюшка, танцевать.

— Только мне и танцевать… Шутник ты, батюшка! Лучше скажи мне, где твоя барыня? Чего ты ее пускаешь в такую стужу? Ты ее остерегать, беречь должен…

Покатился мой барин, хохочет как угорелый… Молод, конечно, глуп еще…

В это время в прихожей раздался тихий звонок.

— Вот и Любаша, должно быть, — заметил мой жилец. Открыла я дверь, да так и обмерла… Смотрю, моя молодуха, совсем синяя, окоченелая, тащит четверых ребят. Трое, постарше, за ее платье держатся, а маленький — на руках. Ребята слюнявые, грязные, оборванные, носы и руки красные, дрожат, друг к другу.

— Господи!! Любовь Ивановна, что это вы делаете?! Откуда вы нищих набрали?!

— Это и есть несчастненькие, хозяюшка… Этого я на улице нашла, а этих в темном холодном подвале…

Тут уж я не вытерпела, рассердилась, себя не вспомнила…

— Как вам не совестно, Любовь Ивановна, так поступать?! Это даже очень неблагородно! У меня ведь не харчевня, не постоялый двор… У меня жильцы хорошие, подолгу живут… Кому же приятно это переносить?! Я человек бедный, только и живу жильцами… Смотрите, сколько вы грязи, снегу нанесли. А я вчера еще поденщицу брала, полы мыла… Теперь кто за ними убирать станет, я — человек старый… Да и лишних денег нет…

— Хозяюшка, голубушка, милая, неужели у вас хватит духу прогнать их?! Смотрите, какие они озябшие, несчастные… Я их к себе на елку прицела… Не гоните, уступите мне вашу кухоньку, — просит-молит моя барыня…

А я рассердилась и стою на своем.

— Низа что! Как хотите, чтоб их у меня на квартире не было! Заведут рев, гам, напачкают, наследят… Людей совестно!..

— Хозяюшка, голубушка, эти ребятки и елки-то ни разу в жизни не видали… Так жаль их…

— Обойдите, Любовь Ивановна, весь Петербург… Спросите кого хотите, вам нигде этого не позволят…

— Хозяюшка, добрая, такой праздник — праздник детей… Не гоните их… Позвольте оставить, повеселить, обогреть…

— Что вы заладили — хозяюшка да хозяюшка?.. Двадцать лет я хозяюшка… Вот что! А только вольничать вам нигде не позволят… В своей провинции делайте, что хотите, а Петербург не такой город! Здесь жизнь аккуратная…

Стоим мы с ней в прихожей, спорим, препираемся… Я свое, она свое. Ребята у нас с перепугу и заревели. Такое меня зло взяло на нее, что и не выскажешь.

Вокруг нас собираться стали. Прибежал Николай Николаевич, пришли две жилички-те, что на железной дороге служат, пришел еще жилец-музыкант — на такой дуде учился играть. И что бы вы думали? Узнали, в чем дело, все стали просить, молить меня этих самых ребят оставить.

Молодуха-то у меня на шее повисла, целует, шепчет: «Знаю, вы, хозяюшка, — ангел, добрая, хорошая, не прогоните… Я вам завтра и полы вымою и все за ними чисто приберу».