Барин и слуга - Лукашевич Клавдия Владимировна - Страница 3

Сидя в лаборатории за ученой работой, Андрей Иванович часто говорил сам с собою вслух. Это была его привычка.

— Куда это я заложил свою книжку об однодольных?! Удивительно, кажется, сейчас здесь была… — скажет сам себе Андрей Иванович и задумается.

— Сейчас подам, — послышится откуда-то из темного угла писклявый голос.

Михей Захарыч уж тут как тут, подал книгу, отошел на цыпочках, присел в стороне и смотрит, боясь дохнуть, как занимается барин.

Ранней весной, летом и осенью очень часто Андрей Иванович с Михеем Захарычем отправлялись на экскурсии. Они надевали старые, порыжелые пальто, старые, выцветшие поярковые шляпы, вооружались толстыми палками, забирали плед, корзину с едой, разные жестяные коробки и на рассвете двигались в путь. Иногда они даже уезжали на несколько дней по железной дороге.

Наших путешественников можно было принять за странствующих музыкантов.

Для двух любителей природы эти экскурсии были полны прелести.

Свежий, чистый воздух, ясное небо с бегущими облаками, первые цветы, весеннее щебетание птиц, всюду пробуждающаяся жизнь приводили их в восторг. Они бродили по полям, лугам и лесам, около рек, ручьев и озер, собирали растения, насекомых и все, что попадалось подходящее для их целей.

Как легко дышалось вдали от душного, пыльного города. Какая бодрость вливалась в усталую грудь ученого, и ему казалось, что он молодеет и становится сильнее, здоровее с каждым вздохом.

Очень часто летом, сидя на берегу речонки или озера, они собирали кругом себя веселую толпу деревенских ребятишек, возились с ними, шутили, делились скромным завтраком, и им казалось, точно сами они дети, выпущенные на свободу.

Кругом было тихо, тепло, ясно; вдали виднелись леса, деревушки, пригорки или река, убегающая среди зеленых берегов вдаль… Все это имеет невыразимую прелесть для людей, посвященных в тайны природы.

Наши путники возвращались домой веселые, счастливые, отдохнувшие душой, полные свежих впечатлений и нагруженные дарами природы.

Они с любовью разбирались в принесенных растениях, мхах, лишаях, корнях, камешках, и Андрей Иванович очень часто объяснял и рассказывал своему слуге значение всего и особенности своих находок, а тот внимательно слушал.

— Михеюшка, ты мне цветочки засуши, — говорил обыкновенно Андрей Иванович.

— Конечно, засушу. Не бойтесь, ничего не пропадет без толку.

Надо отдать справедливость Михею Захарычу, — он был понятливый ученик и в засушивании цветов далеко превзошел своего учителя. Много возился он с цветами, составил профессору превосходный гербарий. Для засушивания цветов он даже изобрел свои способы и разные усовершенствования: были у него особые коробки, особый, мелкий, чистый, просеянный песок. Он обтирал каждый цветочек ватой, обмывал осторожно корешки и затем, расправив его, медленно засыпал песком. Сушил он их исподволь, сначала на солнце, затем на печке и, наконец, в печке, в самом легком духу. Затем осторожно ссыпал песок, и цветочек выходил как живой — не терял ни формы, ни цвета. У Михея Захарыча были склеены из папки узкие длинные коробочки, и в них ко дну узенькими бумажными полосками приклеивал он засушенные растения, а профессор составлял на клочке бумаги краткое описание растения и тоже приклеивал его сбоку. Все эти коробки с цветами хранились в лаборатории, да немало их было пожертвовано и в разные школы.

— Положительно, Захарыч, в тебе есть жилка естествоиспытателя, — говаривал не раз Андрей Иванович. — И как жаль, что тебя не направили по этому пути… У каждого человека есть свое признание, и большое счастье тому, кому удается заниматься делом по сердцу.

— Не знаю, какие во мне есть жилки, — возражал старик, — только к ученью я был бестолков. Читать выучили, писанье так и не далось…

— У тебя, Захарыч, к ботанике склонность… Понимаешь?

— Верно, Андрей Иванович, ботанику я понимаю. Должно быть, у меня и есть такая жилка.

Андрей Иванович ласково улыбался. Михей Захарыч давно уж считал профессию барина своей собственной и иначе не говорил, как: «у нас сегодня две лекции», «мы занимались с микроскопом», «мы кончаем учебник ботаники», или: «нашего учебника осталось только сто книжек».

IV

Андрей Иванович очень любил молодежь, и молодежь его любила. По воскресеньям и праздникам у старичка профессора собиралась всегда очень большая компания, состоящая из его учеников и учениц. Он читал им лекции, помогал в занятиях или просто беседовал.

В лаборатории бывало и шумно, и тесно, и душно, но в увлекательных спорах и разговорах с любимым профессором этого не замечалось, и всем было хорошо.

Михей Захарыч относился к молодым людям неизменно снисходительно.

— Шумят, кричат, спорят без толку… Насорят, накурит, все хватают руками неосторожно, — ворчал он про себя.

Молодежь к нему привыкла и полюбила его, несмотря на воркотню. Старик казался им необходимой принадлежностью лаборатории, и они очень огорчились бы, если бы не увидели Михея Захарыча. Они всегда добродушно шутили с ним и называли его «ассистентом».

Старик сердился.

— Не такое тут место, чтобы смеяться и шуметь, — останавливал он расходившуюся молодежь.

— Какое же тут место, господин ассистент? — спросит иной шутник.

— А такое, что надо быть уважительнее… Тут наука, а не глупости… Нечего смеяться-то!

Иному и совестно станет от воркотни старого слуги.

Если молодые люди брали в руки что-нибудь в лаборатории, то Михей Захарыч смотрел на них с нескрываемым страхом.

— Тише вы, тише… Не сломайте. Осторожнее… Вещь нежная, деликатная… Так нельзя хватать!..

Иногда во время лекции Андрей Иванович вдруг задумается и остановится, что-то припоминая… Например, он рассказывает о сахарном тростнике..

— Вдруг из темного угла послышится тонкий голос:

— Тростник у нас есть… На правой полке, в деревянном ящике лежит.

Молодые люди между собою переглянутся и добродушно усмехнутся. Этот писклявый голос зачастую напоминал из темного уголка профессору то одно, то другое.

Между Андреем Ивановичем и Михеем Захарычем происходили иногда серьезные размолвки. Андрей Иванович приходил со службы задумчивый, расстроенный и начинал за обедом говорить о тесноте их помещения, сокрушенно качая головой:

— Эх, как у нас квартира мала и тесна! Досадно, право!

Михей Захарыч очень хорошо понимал, к чему клонится речь, и лицо его становилось суровым.

— Конечно, будет тесна и мала, когда мы во все углы будем ночлежников пускать… Нам хоть княжеские хоромы дай, и то тесно будет…

Наступало молчание.

Андрей Иванович заговаривал первый:

— Вот с родины у меня, Михеюшка, земляк приехал.

Михей Захарыч упорно молчал.

— Бедняга, приехал в «горный» и не попал… Так жаль!..

Михей Захарыч начинал ходить по комнате, что-то убирать и все больше, больше хмуриться.

— Как нынче трудно, я говорю, Захарыч, молодым людям. Все рвутся к свету, к знанию… А возможности устроиться нет. Приедут издалека… Желающих сотни на одну вакансию… И остаются ни с чем…

— Ну и пусть себе, с Богом, едут домой. На нет и суда нет, — возражал Михей Захарыч.

— Легко сказать: ехать домой! — начинал волноваться профессор. — Иной последние гроши истратил… Может, мать-вдова ему какие-нибудь заветные рубли из старого чулка вынула, которые всю жизнь на черный день копила… Легко сказать: уезжай домой!.. А на что он поедет? Так и останется здесь гибнуть…

Наступало продолжительное молчание Андрей Иванович вставал и начинал ходить по комнате из угла в угол. На конец он решительно останавливался перед стариком:

— Знаешь что, Захарыч, я хочу предложить земляку пока пожить у нас.

— У нас?! — ужасался Михей Захарыч.

— Да, да! Что ж такое?! Точно у нас места не хватит…

— В столовой у нас ночуют студент и гимназист; в спальне — племянник ваш… Куда же мы еще этого дерном?

— Правда, Захарыч, у нас тесновата. Да ведь он ненадолго… Я думаю похлопотать за земляка… Может, и устрою его… А не то и на родину снаряжу…