Записки школьницы - Ларри Ян Леопольдович - Страница 57

— Всё-таки… парикмахер…

— А что парикмахер? Плохой гражданин? Э, напрасно! В случае чего парикмахер не ударит в грязь лицом! Во время Отечественной войны и парикмахеры многие на высоте оказались. Даже кое-кто из них Героями Советского Союза стал!

Мне показалось странным, что отец Нины говорит о парикмахерах так, будто он сам тоже стрижёт и бреет. Я спросила:

— Почему же вы не стали парикмахером?

— Кто не стал? Это я-то? Здравствуйте! Да я, можно сказать, потомственный и почётный брадобрей! И дед мой и отец мой занимались этим делом. А вот теперь и Нина… Да! Так-то вот! И тебе посоветовал бы, да только ведь выбирать надо работу по душе, а ты вроде бракуешь нашу профессию! Тебе не посоветую! И потому не посоветую, что человек должен не только работать, не только любить свою работу, но и гордиться ею! Вот такое, значит, дело-то!

А что, ведь и в самом деле все профессии нужны человеку. И кто-то, конечно, должен и стричь и брить. И сейчас, и при коммунизме. Дядя Вася говорит: нет у нас зазорной работы. Всё, что необходимо и полезно обществу, нужно считать настоящей работой и выполнять её так, чтобы у всех веселилось сердце, потому что настоящий советский человек на любой работе — Человек с большой буквы.

И, как бы подслушав мои мысли, отец Нины сказал, поправляя бант на моей голове:

— Мелких дел у нас нет, но вот мелкие людишки ещё имеются, к сожалению! Но такому гражданину, по моему разумению, не работа нужна, а зарплата. Не живёт такой человек, а существует от получки до получки. И не для того, чтобы чувствовать радость жизни, а чтобы ходить в баню, в кино, «забивать козла», покупать разную дребедень. Вот говорят, надо любить труд! А по-моему, надо более того любить людей, для которых ты трудишься. Ну, и, конечно, нужно очень и очень ценить и уважать труд всех, кто работает для тебя! Мы же не в лесу живём! Тем, Галочка, и держится наша жизнь, что я работаю для всех, а все трудятся для меня.

Я вполне согласна и с дядей Васей и с отцом Нины. Но у меня есть и свои мысли о мелких профессиях. Мне кажется, при коммунизме все люди, которым придётся выполнять самые неприятные работы, должны получать что-нибудь дополнительно. Не обязательно деньги. Их ведь не будет. И не лишние обеды или одежду: такие люди должны пользоваться особым почётом, особым уважением.

Не знаю, правильно я рассуждаю или нет, но, по-моему, чем-то всё-таки нужно будет поблагодарить людей, которые станут выполнять не очень приятные работы.

12 ноября

Пафнутий решил построить для сборки автомашины автомастерскую, и такую, чтобы в ней можно было держать потом машину, как в гараже.

Наш класс посоветовался и предложил свою помощь. Ребята выбрали меня единогласно бригадиром, потому что все знают моего папу и все видели, какие построил он дома. Да я и сама не скрывала, что разбираюсь немного в этом деле. Кроме того, я была уверена, что в крайнем случае папа поможет мне и советами, и руками.

Как бригадир, я пошла к Пафнутию, сказала, что мы построим гараж своими силами.

Но Пафнутий такой хитрый, что трудно представить даже. Он сказал, что идея прекрасная и, что, пожалуй, это будет самый лучший гараж в Ленинграде, если он будет строиться под моим руководством.

— Не знаю только, — покашлял он, — как мне поступить с одним прорабом? Дело в том, что я уже договорился с ним. А впрочем, он вряд ли будет мешать вам. Я, пожалуй, устрою это дело.

И устроил.

Мы таскали кирпичи, а прораб и ещё двое рабочих говорили, куда их складывать, но строили они всё сами.

Правда, нам тоже разрешили положить по двадцать кирпичей. И всё-таки это уже не честно. Я уверена, что мы и сами сумели бы сделать не хуже. В крайнем случае нам помог бы мой папа.

22 ноября

Паршивое настроение! Хочется сунуть голову в форточку и выть, и выть по-собачьи.

Ну можно ли уважать всех взрослых подряд? И только за то, что они взрослые?

Нет, нет и тысячи раз нет! Никогда не соглашусь с этим. Никогда!

Как я буду уважать мать Марго после того дня? А этот день мне уже теперь не вычеркнуть из памяти. Ах, лучше бы уж не было того разговора. А он-то ведь был, был!

Как произошло всё это?

Мы возвращались из школы. По дороге Марго стало так плохо, что мне пришлось зайти с ней в парадный подъезд одного дома, и мы просидели в подъезде почти два часа. А ещё через час я уже была у Софьи Михайловны. Я рассказала ей, что Марго становится всё хуже и хуже, и спросила, неужели нельзя заставить мать лечить больную Марго.

Софья Михайловна сказала:

— У неё незарощение Баталова протока… Очень опасная болезнь сердца. Очень! Без операции Маше не обойтись. Только операция и может спасти её. С такой болезнью люди умирают в юношеском возрасте… Но что же делать, если мать слышать ничего не хочет об этой операции?

Ну, если Софья Михайловна ничего не может сделать, так мы-то что-нибудь непременно сделаем. И у меня тут же, сразу, появился замечательный план.

Я попросила Пыжика пригласить к себе на воскресенье Марго, а сама вместе с Валей и Ниной пошла к её матери.

Когда мы пришли, она засуетилась, забегала, заохала:

— Ах, ах, Маша моя только-только вышла. Да вы садитесь! Вы присаживайтесь. Чай будем пить. Варенье у меня, спаси Христос, какое… Отличное у меня варенье…

Я сказала:

— Это хорошо, что Маши нет дома. Ей совсем не нужно знать о нашем разговоре… Вам говорила Софья Михайловна, какая опасная болезнь у Марго?

— Ох, говорила, — запричитала она плаксиво. — И за что только господь карает? Кажется, с колен не встаю, молюсь и дни, и ночи. А вот, поди же, не доходят молитвы до бога. Не доходят! Прогневила чем-то создателя.

— Марго нужна операция! — сказала Нина, рассматривая мать Марго злыми глазами.

Она замахала испуганно руками:

— Спаси, Христос! Спаси, Христос! Чтобы я, мать, да согласилась дочь под нож положить? Да упаси бог! Какая ж мать согласится на такое? На опыты? Шутка сказать, им надо опыты делать, а ты отдай единоутробное дитё. Мыслимо ли? — Она покачала головой, поджала губы. — Не бывать тому! И говорить не стану! Нет моего согласия!

Мы начали объяснять, как опасна болезнь Марго, но её мать только покачивала головой, вздыхала, плакала, но на операцию не давала согласия. Когда же я сказала, что Марго может умереть, она бросилась на колени перед своими иконами и запричитала:

— Господи Иисусе, мать святая богородица-троеручица, спаси болящую отроковицу, сподоби, господи, избавиться рабе твоей от злого недуга…

Так она причитала, заливаясь слезами, чуть не полчаса, а потом поднялась и спокойно сказала:

— Все в руках божьих. Без его воли волос не падает с головы. В монастырь повезу. Молебен закажу. Исповедую её там, к святому причастию приведу… Не оставит господь вдовьи молитвы и слёзы без милости.

Так мы ничего и не добились. С чем пришли, с тем и ушли. Вот какая глупая и тёмная женщина. И после этого я должна относиться с уважением ко всем взрослым?

Какая чепуха!

На другой день мы всем классом ходили к Пафнутию. Он согласился с нами, но ничего сделать не мог.

Не знаю, нужно ли теперь перевоспитывать Марго.

Ведь если она умрёт, так не всё ли равно, какая она будет мёртвая: верующая или неверующая. Главное сейчас — устроить операцию. Вот что главное. Но как это сделать?

Во время работы в мастерской, когда остановился мой «Верный» (так называется фрезерный станок, на котором мы работаем с Вовкой Волнухиным), мы вызвали Тараса Бульбу, чтобы он исправил «Верного», а пока дедушка налаживал станок, я поделилась с Вовкой своим горем.

— Не знаю, — сказала я, — как всё-таки спасти Марго? Может, письмо послать правительству? Разве правительству трудно отменить закон, который разрешает родителям запрещать операции?

Рядом с нами в этот день работала на токарном станке «ДИПе» Лийка Бегичева. То есть, она и не думала даже работать, а стояла и слушала мой разговор с Вовкой.