Конь-беглец - Кузьмин Лев Иванович - Страница 10

— И что же? — улыбнулась мать.

— А ничего! Поймал, поднял, спросил: чей я такой прыткий.

— Теперь будешь меньше скакать, — сказал отец. — Теперь, пока не началась учеба в школе, будешь нам всем помощником.

Колька не возразил ни словом, но мигом и напомнил о том, о чем, как ему показалось, взрослые забыли начисто:

— Сперва, папка, надо бы отыскать Сивого. Он бы тоже стал у нас помощником вместо Чалки.

Отец глянул на совсем уже сумеречные окошки, пожал плечами.

Обернулся и мальчик к окошку избы, к тому, которое выходило в сторону заречных далей. Лохмы угрюмых туч хотя там и развеялись, но небо не просветлело. Там лишь тускло, узенько, как сквозь щель, багровел закат; лесная полоса под этим закатом стало темно-седой; на землю оттуда наползала новая ночь.

Мать легонько толкнула Кольку:

— Укладывайся спать, милок… Об Сивом будешь думать с папой да с дедушкой завтра.

Дедушка и совсем усталый отец тоже засобирались ко сну. Покряхтывая, в наклон стаскивая с ног огрузлые сапоги, отец вдруг на лавке замер, призадумался, уставился на дедушку. И пробормотал голосом не похожим на прежний, на высокий, на бодрый:

— Да-а… Правильно, дед, ты давеча сказал про игру-то про картежную. Как в самом деле не прикинь, а во всем нам — клин! Хотя и выручил нас Орлов, но мы, деревенские, получается, навроде тех лошадей — Чалки и Сивого. Кто с кнутом, кто пожелает, тот туда-сюда нас и гоняет. Сами мы не можем почти ничего! Ну, разве, иной раз взбрыкнем, да и то на уздечке…

Отец резко отпихнул босыми ногами сапоги под лавку, а дедушка вздохнул, не промолвил ни слова.

Глава 8

НА ЛЕСНОЙ ДОРОГЕ

Утром дела повернулись опять не так, как желалось Кольке. Он проснулся, с постели соскочил, — отца в избе не слышно, не слыхать и деда.

На стук посуды за переборкой на кухне, на треск там затопленной печки Колька закричал:

— Где они оба? Неужели ушли искать Сивого без меня?

Мать с кухни ответила хмуро:

— Не до Сивого сейчас… Дедушка наволновался вчера, ночью ему стало совсем плохо. Сидит сейчас во дворе на лавочке, отдышивается. Собирается в Залесье, в больничку. Говорит: «Хоть таблеток каких-нибудь дадут…» Меня же с собою ни за что не берет, уперся: «Колюха, мол, проводит! Пешочком вдвоем потихоньку добредем…»

— Почему пешочком? — возмутился Колька. — А папка? А трактор?

— И на тракторе дед не соглашается. Говорит: «Орлов нам трактор вернул поля пахать, а мы будем на нем, как в карете, да под окошками конторы орловской по больничкам раскатывать! Нет и нет! Пойду пешком, с Колькой!» А дедушкин характер ты, Коля, знаешь; так что — собирайся, иди… В случае чего: мчись сюда обратно, за мною. Отец-то уж в поле, с самого спозаранку.

Кольке деваться некуда: он оделся, нашарил под кроватью старенькие башмачата, наскоро позавтракал, запихал в карман штанов запасной кус хлеба, и вот уже идет рядом с вновь нынче занемогшимся Корнеем в больничку, в Залесье.

Сначала дорога петляет берегом здешней речки. Затем она выходит на широко наезженный большак, перекидывается через гулкий, бревенчатый мост на берег другой, и дальше, вся в колесных, заплесканных вчерашним дождем рытвинах устремляется прямой просекой то через бывшие, поросшие мелким осинником, березняком лесопорубочные делянки, то через торжественные, спокойные, оставленные про запас, полные запаха земляники и смолы, кварталы высоких, стройных сосняков.

Корней, опираясь на палку, бредет молча. Иногда он привстает, глубоко, сипло дышит. Колька держится бок о бок с ним тоже молча. Спустя время, не вытерпливает, спрашивает:

— Дедушка! А когда тебе станет полегче, разыскивать Сивого пойдем?

— Как же… Конешно… — медленно кивает, переводит дух старик.

Свежесть августовского утра становится все ярче, все теплей. Дорога, хотя грязь на ней и подсыхает, но пока еще склизка, оступиста. Много разговаривать на такой дороге не приходится, да и Корнею при его задышке вести речи на ходу тяжело. Сам он заговорил только тогда, когда в конечном прогале сосновой просеки завиднелись окраинные дома села Залесье. Дома потемнелые, старые. Над ними — все еще белая церковка с колокольней. А за церковкой — поселок леспромхоза. Жилье, постройки там новые, желтые, обшиты гладким тесом. Где-то мощно, однотонно гудит электродвигатель, бойко взвизгивает электропила, и Корней говорит Кольке почти с бодрою надеждой:

— Заявимся в больничку, стукнемся к Василисе Петровне, спросим пару-другую таблеток, и мотор мой сердечный заработает не хуже тех вон — электрических. Петровна — лекарь на все сто! Помнишь: в прошлую зиму у тебя вдруг завалило горло, а я к тебе ее на Чалке примчал? Помнишь? Петровна и с тебя тогда всю хворь как рукою сняла!

— Не в минуту же… — возразил Колька.

— Но вылечила все равно! — настоял на своем старик.

Небольшой медицинский пункт, называемый местными жителями «больничкой», стоял почти посреди поселка, на своем на законном месте и та самая Василиса Петровна была тоже на месте.

«Она всегда, наверное, на месте!» — подумал Колька. «Потому что в какое бы время, хоть днем, хоть ночью, бывало дед за нею для наших деревенских на подводе не прискачет, а она уж — наготове! Как бы и не спит, не отдыхает… Небольшая ростом, круглая, румяная, как колобок из книжки „Русские сказки“, она словно бы и родилась во своем туговатом для ее полной фигуры халате. И в теплых, мягких руках — Колька те руки помнит! — у нее постоянно, похожая на детскую дудочку, лекарская трубка. И улыбаться она умеет так, что как бы ты ни раскис, как бы ни хворал, а навстречу ей глянешь и — разулыбишься сам… Но ежели когда надо, так сразу стро-о-огая она! Строгая крепко!»

Вот и теперь лишь дед да внук к Василисе Петровне постучались, как только на деда она глянула, так и рта не дала ему раскрыть. Улыбаться мигом перестала, сама подхватила Корнея под локоть, сама посадила на белый табурет, стащила со старика потемнелую от пота рубаху, — давай по костлявой дедовой груди да по спине постукивать пальцами, давай выслушивать через ту деревянную трубку.

Слушала, слушала, покачала головой, сказала неожиданным для всей ее такой мягкой наружности густым, прегустым басом:

— Ну, ты и озорник Корней Корнеевич! Ну, ты и рискователь! С таким сердечком пошагал ко мне пешком… Мог упасть на дороге!

— Так лошадей у нас не стало… — вздохнул печально и виновато дед.

— Слышала я про вашу беду… Но ты бы паренька этого не в попутчики себе брал, а послал бы за мной. Я бы к тебе сама добралась! А теперь — не отпущу… Полежишь у нас в палате, на койке.

— Ты что? — испугался дед и начал торопливо отговариваться: — У нас теперь дома дел полно, мы теперь ваше подсобное хозяйство! Не с койки же его начинать! Да и внука одного отпускать боязно… Может мы пока одной, двумя таблетками обойдемся? У тебя, слышь, таблетки есть хорошие…

— Таблетки — потом! И дела — потом! А внук твой, по всему видать, парень самостоятельный, домчит домой и в одиночку. Ничего с ним не стрясется.

— Тогда, если не таблетки, то, может, капель каких? — высказал совсем уж робкую надежду дед, но Василиса Петровна не стала дальше и слушать. Она опять сама набросила Корнею на обвислые плечи рубаху, крепко подхватила его под мышку, повела мимо Кольки через раскрытую дверь кабинета куда-то там дальше по длинному, белому коридору.

Колька стоял, смотрел растерянно вслед, и, может, здесь вот впервые по-настоящему увидел, по-настоящему понял, каким его дедушка стал слабым, каким совсем стареньким, беспомощным…

Низко опустив непокрытую, белобрысую голову, обратно Колька шел нога за ногу. Шел, думал, как расстроится дома мать, когда узнает про больничную койку и про деда, как расстроится отец, оттого что упрямого деда послушался и сам не сопроводил его в Залесье. А еще Колька думал: «Пока не поправится дедушка, искать Сивого будет не с кем… От задания Орлова отец не отступится ни на день, а так и будет усердствовать на пашнях от зари до зари. Он и его, Кольку, как обещал, к какому-нибудь своему делу пристегнет! То обед в поле носить, то на родник или на речку за холодной водой бегать для перегретого трактора, а то и скажет: „Садись-ка за рычаги, порули малость, приучайся к специальности настоящей! А Сивый твой, если жив-здоров, объявится около дома сам…“ Отцу ведь его железный конь-трактор, все равно намного важнее, любимее коня живого. А мать — она мать и есть. Она — женщина! Не ее дело гоняться за беглой лошадью по лесам, по чащобам».