Подростки - Коршунов Михаил Павлович - Страница 21

Ей все объяснили, как это было. И почему. Но она лучше всех понимала почему. Она опять видит, как он стоял дома, посреди комнаты, беспомощный, но в кабине электровоза он беспомощным не был. Его отвращение к низости, к нечестности превосходило все, даже чувство самосохранения. Неужели, сынок, нельзя было сделать как-то иначе? Не так, как сделал ты. Чтобы не ошибиться, остаться в живых! Это был твой мастер, и я тебя понимаю. Ты хотел ему верить. Три года этот человек был с вами, и вы считали, что обязаны ему многим. Так оно и было. Но жизнь проделывает с людьми всякое. Не со всяким, конечно, с теми, с кем может проделать. Вы, в группе, не могли этого понять, не должны были, конечно. Это, сынок, уже не был твой мастер. Это был другой человек, чужой вам и себе, прежнему. Но ты не соглашался с этим. Конечно. Он учил тебя жить, и ты поступил так, как он и учил тебя когда-то.

«Ты опять в одной куртке?»

«Свитер, видишь? Я тебе столько раз объяснял, что в электровозе тепло».

«А что вы с Игорем? Что произошло?»

«Он сам тебе объяснит, если захочет».

Она кивнула.

«Но ничего не надо спрашивать».

«Да, сынок. Не буду».

Они разговаривали уже в коридоре. Он держал в руках чемоданчик, в который она только что положила завтрак. Потом он кивает ей и уходит. Дверь закрывается.

…Она встает из-за кухонного стола. Идет в коридор к дверям. Останавливается у дверей и стоит. Открывает дверь и продолжает стоять.

На лестничной площадке, на первой ступеньке сидит Аля. Несколькими ступеньками ниже — Игорь. Они сидят спиной к ней и не видят ее. У самого порога лежат их портфели. У Али на портфеле остатки детской переводной картинки.

Галина Степановна смотрит на Алю и Игоря. Боится закрыть дверь. Как хорошо, Что они сидят и не ушли.

Глава VII

Дневник Али Турчиновой

Аля, здравствуй!

Глупо, конечно, писать самой себе, но ведь человек никогда, даже через коротенькую минутку, не бывает абсолютно таким же. И пусть ты, Аля, через десять лет узнаешь точно и правдиво (!!!!!) как ты думала десять лет назад. Не бывает же людей, совершенно равнодушных к себе, волей-неволей, а что-то в себе украшаешь, усложняешь, и не хочется, а получается так… Смешно, наверное, люди радуются первой весенней траве, ее ненавязчивой после зимы яркости, а я смотрю на нее и жалею, помню, что она пожелтеет… Ну не дуреха? Фатальная. А сейчас мне страшно! Я очень боюсь! Опять эта кирпичная стена, около которой я уже стояла, там меня нашел Игорь. Он мой друг, а теперь он сам стоял у кирпичной стены депо. Какой был страшный вечер, я думала, вечер остановился навсегда. Когда ушел отец и Игорь нашел меня здесь, было утро. И время не останавливалось, мне было нехорошо, но время катило свои минутки, я чувствовала это, мне так хотелось, чтобы случившееся скорее сделалось прошлым. Я могу быть решительной и даже сильной, но для этого надо, чтобы меня очень обидели. А тогда вот и обидели, а я все-таки не сумела, все-таки — под крыло. Значит, нет во мне последовательности, ни в характере, ни в поступках. Произвольная я какая-то, иду на произвол судьбы.

Есть у меня Красный конь. Мечта такая. У кого Синяя птица, а у меня Красный конь. Чистота, ясность жизни. Красный конь высоко вскидывает голову, и в его глазах — первые листья, трава (первая весенняя), теплый летний дождь. Все самое для меня простое и дорогое, искреннее, необманчивое. Родилось вместе со мной, может быть, поэтому мои глаза бывают зелеными, голубыми, синими. Утром иногда голубыми, днем зелеными, вечером синими. А то весь день голубыми или зелеными. Другие удивляются — почему так? Я не удивляюсь — родилось вместе со мной. Верно"} И потом, я высоко вскидываю голову, когда мне хорошо.

Для чего я все это пишу? А потому, что боюсь писать сегодня о самом для меня важном. И опять меня морозит, хотя сижу в большом толстом мамином платке, который, как трапеция, опускается вниз к полу. Я давно решила, как только начала дневник, что в нем не будет чисел и последовательности, не буду в нем ничего менять местами, ничего вычеркивать, фразы подправлять, стиль. Облагораживать себя. Все должно быть точно и правдиво (!!!!!). Все будет, как получается, а если не получается, — пусть. Хотела опять поставить заборчик из восклицательных знаков, но удержалась. Напишу лучше крупно — ПУСТЬ.

Надо успокоиться, поэтому и пишу про другое время и даже про восклицательные знаки, а не про то, что так важно, с чего начала. У Игоря не было своей мечты, ну вот просто самой какой-то обыкновенной, просто обыкновенной радости чему-то простому, естественному. Когда я долго не вижу траву, я мечтаю о траве. У Игоря всегда все глобальное. Должно быть таким. Это его слово. А когда его глобальное рушится, он едва живой остается, из-под обломков с трудом вылазит. Но он всегда уважал моего Красного коня. По-своему, конечно. Может оказаться, что он над ним смеется, издевается даже. Но я же говорю, это он по-своему так делает. Получается у него так. Со стороны может даже показаться, что у него ничего не получается, но это для тех, кто не знает Игоря. Платок свалился с плеч, поправлю. Завяжу узлом, чтобы не сваливался больше.

Игорь — характер. Сейчас Игорь ломает авторитеты. Любые. Ни с кем не согласен. Будет он их восстанавливать? Неизвестно. Где-то прочитала, что в юности падает авторитет даже Пифагора, а потом восстанавливается. Игорь и себя ломает. Он, может быть, потом не поверит, что я все про него знала, и я покажу ему дневник. Нет, скорее всего не покажу. Но может быть, покажу. Потом решу. Как рассказать про тот вечер, когда погиб Тося?! Что я могла сделать для Игоря? Мы стояли вместе, и была эта проклятая кирпичная стена. Ненавижу ее! Всегда буду ее ненавидеть, всю жизнь. А Игорь какой стоял? В его глаза ничего не попадало, он был совсем один. Отшвырнул бы от себя всякого, кто притронулся бы к нему. Я стояла рядом. Мне все кажется, что я оправдываюсь. Игорь отвел меня от стены, а я не могла этого сделать. Но что-то должно было во мне измениться, когда я приняла к себе в жизнь Игоря? Мера ответственности перед собой, перед ним. Правда ведь? Значит, я эгоистка, если во мне ничего не изменилось.

Я стояла рядом, но все равно, как будто меня и не было, потому что я несамостоятельная, маленькая, слабая. «Это мы не проходили, это нам не задавали…» Человек должен что-то в себе утвердить уже свое, личное, из своего опыта, а не из жизни мамы или отца. Это чужое, не свое. В моей настоящей, взрослой жизни большое место занимает Игорь, его жизнь. Ну и словечко — занимает место. Лучше я его вычеркну, стыдно будет потом. Какая-то рыбья кость. Перевяжу узел на платке, он меня просто душит. Взрослая жизнь началась для Игоря сразу и, может быть, здесь, у стены. Здесь же, только раньше, она началась и для меня. И началась с потерь. Сделалось страшно и одиноко. И не стало надежды. Ждут Алый парус, а не Красного коня. Конь придуманный и несбыточный, как и мои глаза — голубые, синие, зеленые. Они у меня самые обыкновенные. Какие глаза считаются обыкновенными! Карие?

Я все-таки решилась и позвала Игоря. Окликнула его. Он молчал. Я опять позвала тихо: «Игорь, Игорь, Игорь, Игорь». Он молчал. Но я знала, что буду его звать до тех пор, пока он не откликнется. Я звала, а потом уже совсем шептала только, как заклинание. Заплакала. Взяла его за руку. Он пошел. Я увела его домой. Мы долго и медленно шли. Я не плакала больше, он молчал.

Следующая страница в дневнике густо перечеркнута.

Разговор с мамой о моем отце. Отец где-то в центре города комнату и живет один. Все это правда.

Мама. Он больше не вернется. Ко мне во всяком случае. Будет приходить за тобой, Аля.

Я. Пусть не приходит.

Мама. Жизнь сложна, Аля.

Я. Но ведь можно прожить так, как хочется.

Мама. Не всем удается.