Паутина чужих желаний - Корсакова Татьяна Викторовна - Страница 35

А сколько будет? День, два, месяц? Да хоть сколько, лишь бы узнать, какая она, его любовь!

– Я понимаю. – Протягиваю ладонь. – Давай!

Стэфа раздумывает, и за это раздумье я ее почти ненавижу.

– Прости меня, Сонюшка.

Цепочка золотой змейкой сворачивается на моей ладони. Украшение тяжелее, чем кажется. И холодом от него веет – призрачным. Нет, это только чудится, что холодом, вот уже камешек и согрелся...

Я лежала на кровати, всматриваясь в едва различимые трещинки на потолке, и размышляла над своей непутевой жизнью. Как-то так исторически сложилось, что никто долго рядом со мной не задерживался, с раннего детства, можно сказать. Но меня этот факт мало волновал. До сегодняшнего дня... А сегодня я вдруг остро почувствовала свое одиночество, точно кто-то вогнал в сердце сапожную иглу, длинную и не очень острую, чтобы побольнее было. Теперь игла эта так и торчала из сердца и впивалась в него все глубже при малейшем воспоминании о Вовке Козыреве. Во время шопинга мне как-то удавалось о нем не думать, а вот сейчас, в тишине пустой комнаты, не получалось. Может, и прав он был кое в чем? Ну, не в том, что я законченная сука, а в том, что заняла чужой домик и хозяйничаю в нем, как в своем. Так я ж ведь с умом хозяйничаю, ничего плохого в нем не делаю. Вот, провожу косметический ремонт. Так ведь косметический ремонт – это ж не тотальная перепланировка. А то, что чужие проблемы мне не нужны... Так кому они нужны? Что я буду делать с этим мальчишкой? Да ладно бы мальчишка оказался обыкновенным, может, и нашла бы я с ним общий язык, ребенок – тоже ведь в некотором роде человек. Но этот же не обыкновенный, у него ж аутизм. Видела я в «Человеке дождя» одного такого. Нет, больного ребенка я не потяну...

Дверь открылась без стука, я перекатилась со спины на бок, уставившись на вошедшего Серафима.

– Явилась? – не спрашивая разрешения, он прошел в комнату и по-хозяйски расположился на моей кровати в опасной близости от меня. Вид у него был не шибко презентабельный: растрепанные волосы, измятая рубашка, запах алкоголя – напился наш лучезарный. С чего бы это?

– Явилась. А что, соскучился? – Я откатилась чуть подальше. Стоило бы принять вертикальное положение, но я боялась, что притихшая было головная боль вернется от резкой смены положения.

– Да глаза б мои тебя не видели. – Серафим рубанул кулаком по кровати, совсем рядом с моим лицом.

– Полегче!

– Поговорить нужно, – он взъерошил и без того торчком стоящие волосы.

– Ну? – Я выжидающе выгнула бровь. – Говори.

– Мне нужны деньги, – Серафим перешел на громкий шепот.

– Мне тоже.

– И ты мне их дашь.

– Я?! С какой стати?

– А если не дашь, я всем все расскажу.

– Что ты расскажешь, Серафим? – Я поморщилась от запаха перегара.

– Про мальчишку. Я всем расскажу, что этот ублюдочный – твой ребенок.

– И твой! – Догадка осенила меня внезапно, стоило лишь вспомнить ту интимную фамильярность, с которой Серафим пытался начать наше общение. Вот такая она глупая и наивная дура – моя предшественница. Влюбилась в подонка, родила от него ребенка, а потом позволила папашке-самодуру урегулировать проблему по-своему, чтобы никто ничего не узнал.

– И мой. – Серафим попытался потрепать меня по щеке, я отшатнулась. – И знаешь что, Ева, я вот тут подумал – а давай-ка я на тебе женюсь! Сама посуди, какая тебе от этого будет выгода, тебе ж, чтобы ублюдочного усыновить, нужен законный муж, а кто еще на такую уродину позарится!

– На уродину, может, никто, а вот на ее деньги очень даже. Ты ж не за просто так меня осчастливить хочешь, ты ведь свою выгоду собираешься поиметь, папенькины миллионы тебе уснуть не дают.

– Умная девочка. – Серафим расплылся в довольной улыбке. – К твоему б уму да рожу моей сеструхи – цены б тебе не было. Но ничего, я добрый, я согласен и с уродиной пожить. Надоело, понимаешь, от сеструхиных милостей зависеть.

– Думаешь, мои милости лучше будут? – Ну что за скотина самодовольная...

– Так я ж не за спасибо. – Улыбка Серафима сделалась плотоядной, а холодная лапища по-хозяйски нырнула мне под свитер. – Тебе ж нравилось со мной, ты ж меня, кажется, даже любила. Вот теперь сама посуди, какая у тебя будет выгода: всегда горячий мужик под боком и ублюдок твой чокнутый тоже рядом.

Что-то я сплоховала, потеряла бдительность, не засекла момент, когда воняющее перегаром тело бросилось в атаку. Тяжело отбиваться от такого жеребца, не потому, что жеребец уж очень активный, а потому, что маневренность у меня теперь никакая. Лежа на спине, под восьмидесятикилограммовой тушей, особо не побрыкаешься, приходится кусаться и царапаться. Да вот только, похоже, вошедшему в раж Серафиму мои царапанья, что слону дробина, значит, нужно действовать хитростью и умом. Замереть, расслабиться, сдаться на милость победителя, дождаться, когда он утратит бдительность...

Я лежала, крепко зажмурившись, морщась от отвращения и слюнявых Серафимовых поцелуев.

– Хорошая девочка... умная...

Кажется, дождалась, дышать стало легче, и туша уже не впечатывает в матрас, отвлекся урод, ширинку расстегивает... Пожалуй, пора!

Прежде чем начать контратаку, я открыла глаза. Лучше бы не открывала...

Трещины на потолке углублялись, прямо на моих глазах сливаясь в затейливый узор. Мгновение – и над моей головой раскинулась гигантская паутина, в ушах послышался злой шепот, а запястье обожгло адским огнем. Не знаю, что подействовало на меня сильнее: паутина, шепот или боль, но терпеть все это я больше была не в состоянии. Я зажала уши руками, зажмурилась и заорала...

Я орала, и бедная моя голова грозила расколоться от этого крика. Пусть раскалывается, потому что нет уже моих сил...

Боль прошла так же внезапно, как и началась. И шепот стих. И никто на мне не елозил. Лучезарный Серафим ползал где-то в стороне, с криками, ругательствами и стонами.

– Ева, прекрати орать! – Голос знакомый, злой. Этот голос я не рассчитывала услышать еще когда-нибудь, потому что он всего несколько часов назад сказал, что я сука. А теперь вот командует, велит заткнуться.

Я заткнулась и даже отважилась открыть глаза. Паутина с потолка никуда не делась, она подсвечивала золотым и, казалось, подрагивала. Черт с ней! Другое сейчас гораздо важнее. Сжимая руками виски, просто так, на всякий случай, я осторожно села на кровати и посмотрела перед собой.

Серафим с разбитой в кровь рожей валялся в углу комнаты, закрывался руками и испуганно поскуливал. Над ним стоял Вовка Козырев, по пояс голый, в затертых до дыр джинсах – мой, стало быть, спаситель. Выглядел он недурственно, фигура у Вовки, оказывается, красивая, ладная такая, во всяком случае, та ее часть, что выше пояса...

– Что он от тебя хотел? – Вовка встряхнул Серафима за шкирку, и тот заскулил чуть громче.

– Приходил делать предложение руки и сердца. – Я одернула задравшийся свитер, – и не устоял перед моей неземной красотой. Пришлось отбиваться.

– Ты из-за этого так орала?

– Отчасти. – Я посмотрела вверх на дрожащую над нашими головами паутину.

Вовка запрокинул голову, длинно присвистнул.

– Это такая дизайнерская находка? – спросил он севшим голосом.

– Ага, типа того, только что появилась.

– Ясно, а с женихом что решила? – Вовка, казалось, потерял всякий интерес к паутине и снова встряхнул Серафима.

– Не знаю еще. – Я пожала плечами. – Наверное, откажу. Уж больно он темпераментный.

В коридоре послышались чьи-то торопливые шаги, и почувствовавший близость подмоги Серафим приободрился.

– Эй, рыжий, а ты кто такой?! – Он зло сверкнул глазами на Козырева.

– А я телохранитель. – Вовка кивнул в мою сторону. – Вон она меня наняла. Ну, что молчишь, Ева? Подтверди!

– Подтверждаю, – засмеялась я, и в этот момент в комнату вошла Рая.

Экономка обвела встревоженным взглядом мизансцену и схватилась за сердце.