Володины братья - Коринец Юрий Иосифович - Страница 18

И вот один раз, когда пришли они откуда-то в избу и стали молча прибираться, а потом легли, подошел Володя к отцу. Вид у отца плохой, небритый, глаза грустные, как у собаки. Лицо темное. Лежит он на кровати и молча в потолок смотрит. Волосы на подушке спутанные, седые. Не совсем белые, а серые, грязного цвета. А Володю изнутри подняло: подошел он к отцу, руку свою маленькую ему на лоб положил, гладит.

— Ну что ты? — спросил нежно Володя. — Что ты все молчишь да молчишь… Скажи хоть слово-то!

А отец молчит. Так печально и сурово молчит, что сердце у Володи сжалось.

— Ну скажи хоть слово-то мне! — просит Володя. — Ведь жалею я тебя! А ты как чужой! Расскажи, как вас с матерью убили? Кто убил — Прокоп? Больно вам было? Ведь я должен все о тебе знать! И к кому вы все теперь ходите? Расскажи, легче тебе станет! Ведь я сын ваш, я могу за вас отомстить!

Задрожал отец, как зверь затравленный. Взглянул он на Володю свинцовыми глазами и говорит глухим голосом:

— Не могу я тебе ничего сказать! Лучше не спрашивай! Уйди отсюдова! — и вдруг заплакал.

Страшно стало Володе, что отец его плачет! Проснулся он от страха, сел в траве…

Костер потрескивает, шевелятся в нем языки огня, ползают по бревнам, поляна отступила в тень, и курган отступил — голубое стало все вокруг, туманное. Это луна светит где-то за деревьями… С тихим, тревожным шумом раскачивает деревья ветер, и опять Володя один.

— Нагонит этот ветер какую-нибудь беду! — громко сказал Володя. И тут же сам отогнал от себя эту мысль.

Поправил в костре поленья, отчего они снова вспыхнули, рассыпав искры, опять лег поудобнее…

Давно, когда Володя еще маленький был, ушли его мать и отец зимой на охоту в тайгу, в верховья Илыча, и как в вечность канули! Искали их всю зиму — дед Мартемьян искал, брат Иван и милиция. А нашли только весной, когда снег в тайге стаял. Пять месяцев пропадали они под глубоким снегом, и странная обнаружилась картина весной: сиротливо обнявшись, лежали они без лыж и без вещмешков. Лыжи и мешки из-под продуктов нашли далеко от них, выше по Илычу, — были мешки и лыжи сильно порубаны топором… В высшей степени странно! И топор валялся рядом, совсем новый, неизвестно чей, где-то в иных краях незадолго до того купленный. Очень странно все это было! Как будто Володины мать и отец сами лыжи и вещмешки порубили и пошли дальше пешком по глубокому снегу… Не могло же такого быть! Ездила на то место милиция с дедом Мартемьяном, но и милиция ничего понять не могла. Опознали родителей по остаткам одежды — и все. Причину смерти определить нельзя было — весна сильно попортила трупы, да и зверь лапу приложил. Так и осталась эта лесная смерть загадкой для всех. Только не для деда Мартемьяна.

— Прокоп в ту пору тоже там в тайге охотился, — говорит Мартемьян, — не иначе это его рук дело!

— А почему его тогда в тюрьму не посадят? — спрашивает Володя.

— Так доказательства-то нету, сынок! — отвечает Мартемьян.

Дед Мартемьян иногда Володю не «внучком», а «сынком» называет. И правильно. Потому что давно уже дед ему не дед, а отец, даром что старый.

— Забирали его, Прокопа, допрашивали: «Не я, говорит, я, говорит, в другой стороне был», — и все. Никаких улик на него нету.

— А что это такое — улики? — спрашивает Володя.

— Улики-то? Мелочи такие разные, которые на человека указывают, что он это сделал…

И видит Володя: стоит Прокоп, а вокруг него улики маленькие бегают, хлопотливые такие, серьезные, как трясогузки, и все на Прокопа пальчиками показывают. «Он это сделал! — кричат. — Он! Он их убил, и боле никто!»

А дед Мартемьян смеется:

— Улики, Володечка, они неживые! Улики — это следы или вещь какая, оброненная. Следы ног на земле, или лыжня, или следы пальцев на топорище… это и есть улики. Но таких улик на Прокопа нету!

Володя опять видит: бегут следы по земле! Много следов — сами бегут! Просто прыгают, как от сапог подошвы! Бегут из тайги в избу Прокопа и все кричат: «Эвона он! Он убил!»

— Нету на него никаких уликов, — качает Мартемьян седой головой. — Только я это знаю да тайга… А нам никто не поверит без уликов…

…Смотрит Володя на огонь, на курган, на тайгу.

— Скажи, тайга, кто отца с матерью порешил? — спрашивает тихо Володя.

Огонь сипит в ответ что-то невразумительное, кашляет: ничего не поймешь!

А ветер умнее. «У-у-л-и-к-о-о-ов н-е-е-т-у-у! — шумит ветер. — Не-ту-у-у ули-ко-ов!»

Тревожно спал Володя во всю эту ночь. То и дело просыпался, когда притухал костер, и, осмелев, подкрадывалась по земле холодная сырость.

Луна недолго скиталась между звезд — быстро легла спать, и под утро стало темно, хоть глаз выколи. В эти часы и загорелся курган синими огоньками гнилушек. Но никакое окно в нем не засветилось, никакая дверь не открылась, никаких песен из него не послышалось, хотя Володя уж было и вправду подумал, что оживет курган…

Чепуха все это! Сказки!

Только ветер шумел всю ночь, и Володе казалось, что приносит он издалека успокоительный голос Илыча: «Не трусь, Володя! Утром найдешь тропу! Потерпи до утра!»

И муравьев вспомнил Володя, которых видел во сне в начале пути. Главного Муравья вспомнил. Но Володя гнал его от себя. Гнал прочь — в темноту, от яркого костра…

На самом рассвете Володя опять проснулся — от странного крика: «У-о-о!» — кричал кто-то в тайге низким голосом.

«Что такое?» — подумал Володя спросонья, а потом понял: лось это кричит. Крик его был похож на стон, и на жалобу, и на призыв.

Стон кружил вокруг поляны, подходил ближе, а потом опять удалялся… Это бык лосевый — сохатый — искал себе в тайге невесту. Потому что — знал Володя — подошло время лосевых свадеб.

Бродит сохатый в это время по тайге злобный, с налившимися кровью глазами, трясет бородой, громко нюхает храпом землю — ищет следы своей суженой — и стонет густым басом: зовет скорей повенчаться.

Самка тоже ищет его, но она скромна — не бежит на зов жениха сломя голову, застенчиво прячется в чаще, только иногда нежным фырканьем выдает себя — мол, подходи, вот я!

Бывает, что отыщут ее сразу два жениха. И если один из них не струсит, не убежит позорно от более сильного, то начинается между ними бой… Страшные это бои! Дедушка видел.

Невеста рядом — в кустах где-нибудь — ждет, волнуется: кто победит? И когда затрубит победитель — над трупом ли поверженного или просто один, вослед убегающему трусу, — выйдет невеста, игриво переступая ножками, рисуясь своей красотой, выйдет на свет, чтобы стать женой победителя.

Обо всем этом дедушка часто Володе рассказывал. Как вообще он обо всем ему рассказывает — обо всей жизни таежной: и о семге, и о хариусе, и о медведях, и о разных прочих лесных обитателях, вплоть до самых крохотных мошек, — обо всех, которых давно уже признает Володя своими братьями. Это дедушка Володе такую мысль внушил. «Братья все они наши, — любит повторять дед Мартемьян. — Жалей их, Володечка! И никогда не убивай никого зазря».

Прислушался Володя: лосевый стон потерялся вдали, умолк. И ветер в вершинах заснул. Или умчался куда-то. И комаров не было — тоже уснули.

В сереющем предрассветном воздухе, утопая в белой заводи тумана, посреди поляны стоял таинственный курган перед Володей: то ли чум древний, сказочный, то ли могила зырянская, то ли просто земляной холм. Не обошлось тут, однако, и без человека — на то явно указывали цветы иван-чая. О ком грустит здесь этот цветок? Не о Яг-Морте ли — Лесном человеке, колдуне несчастном?

— Пойду-ка я враз на рассвет! — сказал Володя. — Все равно впереди хребет должон быть, — рассудил он. — Там и тропу быстрей отыщу.

Володя пошел в сторону света, брезжущего за стволами деревьев. Он шел уверенный, что тропа скоро найдется. Он чувствовал, что почва поднимается в гору — в гору ползут кусты, и трава, и деревья поваленные, и стоящие деревья в гору идут. И неясная полоса горизонта впереди, угадываемая на границе тени и света, поднялась выше: это впереди хребет Иджид-Парма…