Нескромные сокровища - Дидро Дени - Страница 46

Мы видели Голландию лишь из окон кареты; наше пребывание в Германии было не более продолжительным. Там всякая женщина, обладающая известным положением, похожа на цитадель, которую надо осаждать по всем правилам военного искусства. В конце концов, добьешься цели, но требуется столько всевозможных подходов, а когда зайдет речь об условиях капитуляции, встречается столько «если» и «но», что эти завоевания быстро мне надоели.

Всю жизнь буду помнить слова одной немки из высших слоев общества, которая была уже готова пожаловать мне то, в чем она не отказывала многим другим.

«Ах, – воскликнула она с прискорбием, – что сказал бы мой отец, великий Альзики, если бы он знал, что я отдаюсь ничтожному человеку из Конго, вроде вас!»

«Решительно ничего, сударыня, – отвечал я. – Такое величие меня пугает, и я удаляюсь».

Это был мудрый поступок с моей стороны, и если бы я скомпрометировал ее светлость связью с моей посредственной особой, – это мне не прошло бы даром. Брама, покровительствующий нашей благоразумной стране, надоумил меня, без сомнения, в этот критический момент.

Итальянки, которыми мы затем занялись, не заносятся так высоко. У них я научился различным способам наслаждения. В этих утонченностях много прихотливого и причудливого. Но извините меня, сударыня, они нужны нам иногда, чтобы вам понравиться. Из Флоренции, Венеции и Рима я привез несколько рецептов удовольствий, неизвестных в наших варварских странах, честь их изобретения принадлежит всецело итальянкам, сообщившим их мне.

В Европе я провел около четырех лет и через Египет вернулся в нашу страну вполне образованным, владея секретом важных итальянских изобретений, которые я тотчас же разгласил.

Здесь африканский автор говорит: Селим, заметив, что многочисленные общие места в рассказе о его похождениях в Европе и о женских характерах в странах, которые он изъездил, навеяли на Мангогула глубокий сон, – из опасения его разбудить, подсел поближе к фаворитке и продолжал вполголоса:

– Сударыня, если бы я не опасался, что уже утомил вас рассказом, который был, может быть, слишком длинным, я рассказал бы вам свое первое похождение по приезде в Париж. Не знаю, как это я забыл о нем упомянуть.

– Говорите, мой дорогой, – отвечала фаворитка. – Я удвою внимание, чтобы вознаградить вас за потерю второго слушателя, раз уж султан спит.

– Мы получили в Мадриде, – продолжал Селим, – рекомендательные письма к некоторым вельможам французского двора и, прибыв в Париж, очень легко вошли в общество. Было лето, и мы с моим гувернером ходили по вечерам на прогулку в Пале-Рояль. Однажды подошло к нам несколько петиметров, которые указали нам на хорошеньких женщин и рассказали их историю, правдивую или выдуманную, не забыв упомянуть о самих себе, как вы догадываетесь. В саду было уже изрядное множество женщин, но в восемь часов прибыло значительное подкрепление. Глядя на множество драгоценных камней, на великолепие их уборов и на толпу поклонников, я подумал, что это, по меньшей мере, герцогини. Я высказал эту мысль одному из молодых господ, составлявших мне компанию. Он отвечал, что сразу видит во мне знатока и что, если мне угодно, я буду иметь удовольствие поужинать сегодня же вечером с наиболее любезными из этих дам. Я принял его предложение, и тотчас же он шепнул словечко на ухо двум-трем своим приятелям, которые упорхнули в разные стороны и, меньше чем через четверть часа, вернулись дать нам отчет о своих переговорах.

«Господа, – сказали они, – сегодня вечером вас ждут к ужину у герцогини Астерии».

Молодые люди, не входившие в нашу компанию, громко завидовали нашему счастью. Мы прошлись еще несколько раз, затем все разошлись, а мы сели в карету, чтобы ехать развлекаться.

Карета остановилась у маленькой двери. Мы вышли, поднялись по весьма узкой лестнице на второй этаж и очутились а апартаментах, которые теперь не показались бы мне такими обширными и великолепно меблированными. Меня представили хозяйке дома, которой я отвесил самый глубокий поклон, присоединив к нему такой почтительный комплимент, что очень смутил ее. Подали ужин. Меня посадили рядом с одной очаровательной маленькой особой, которая начала с успехом разыгрывать герцогиню. Сказать по правде, не знаю, как я посмел в нее влюбиться, однако это случилось со мной.

– Так, значит, вы любили хоть раз в жизни? – прервала его фаворитка.

– О да, сударыня, – отвечал Селим, – как любят в восемнадцать лет, с крайним нетерпением довести до конца начатое дело. Я не спал ночь, и на рассвете начал сочинять моей красавице самое галантное в мире письмо. Я отослал его, мне ответили, и я добился свидания. Ни тон ответа, ни доступность дамы не вывели меня из заблуждения, и я помчался в указанное место, глубоко убежденный, что буду обладать женой или дочерью первого министра. Моя богиня поджидала меня, лежа на большой кушетке. Я взял ее руку и поцеловал с величайшей нежностью, поздравляя себя с благосклонностью, которую она мне оказывала.

»…Правда ли, – спросил я ее, – что вы разрешаете Селиму любить вас и сказать вам об этом? И может ли он, не оскорбляя вас, льстить себя самой сладкой надеждой?» С этими словами я поцеловал ее грудь, и так как она лежала навзничь, я был уже готов весьма поспешно вести атаку, когда она меня остановила, говоря:

»…Слушай, дружок, ты красивый молодчик, ты умен, ты говоришь, как ангел, но мне надо четыре луидора».

«Что вы говорите!» – прервал я ее.

«Я говорю, – продолжала она, – что тебе нечего здесь делать, если у тебя нет четырех луидоров».

«Как, мадемуазель, – отвечал я, пораженный, – вы цените себя так дешево? Стоило приезжать из Конго ради такого пустяка!»

Я поспешно оправился, спустился вниз по лестнице и уехал.

Как видите, сударыня, я начал с того, что принял актрису за принцессу.

– Я крайне удивлена, – заметила Мирзоза, – ведь разница между ними так велика.

– Я не сомневаюсь, – продолжал Селим, – что у этих дам вырывались тысячи вольностей, но что вы хотите? Иностранец, молодой человек, не умеет разбираться. Мне рассказывали в Конго столько дурного о вольности европеянок…

При этих словах Селима Мангогул проснулся.

– Проклятие! – воскликнул он, зевая и протирая глаза. – Он все еще в Париже! Разрешите вас спросить, прекрасный рассказчик, когда вы рассчитываете вернуться в Банзу и сколько мне еще осталось спать? Ибо вы должны знать, мой друг, что стоит только начать в моем присутствии рассказ о путешествии, как на меня нападает зевота. Я получил эту дурную привычку от чтения Тавернье и других авторов.

– Государь, – отвечал Селим, – уже больше часа, как я вернулся в Банзу.

– С чем вас и поздравляю, – сказал султан и, обращаясь к султанше, прибавил: – Сударыня, настал час бала. Пойдемте, если только вам это позволит усталость после путешествия.

– Государь, – ответила Мирзоза, – я готова.

Мангогул и Селим уже надели домино; фаворитка накинула свое, султан подал ей руку, и они направились в бальный зал, при входе в который расстались, чтобы затеряться в толпе. Селим следовал за ними. «И я также, – говорит африканский автор, – хотя предпочел бы спать, чем смотреть на танцы».

Глава сорок пятая

Двадцать четвертая и двадцать пятая пробы кольца.

Бал-маскарад и его последствия

Самые сумасбродные сокровища Банзы не преминули сбежаться туда, куда призывало их удовольствие. Одни из них приехали в обывательских каретах, другие в наемных экипажах, некоторые даже пришли пешком.

– Я никогда бы не кончил, – говорит африканский автор, при котором я имею честь состоять шлейфоносцем, – если бы стал подробно описывать все шутки, которые сыграл с ними Мангогул. Он задал в эту ночь своему кольцу больше работы, чем за все время с тех пор, как получил его от гения. Он направлял его то на одно, то на другое, иногда сразу на двадцать. Вот когда поднялся шум! Одно кричало пронзительным голосом: «Скрипка! „Колокола Дюнкирхена“, пожалуйста!»; другое хриплым голосом: «А я хочу „Попрыгунчиков“!» – «А я хочу трикоте!» – кричало третье. И целое множество голосов зараз требовало всевозможных затасканных танцев. Только и слышалось: «Бурре!»… «Четыре лица!»… «Сумасбродка!»… «Цепочка!»… «Пистолет!»… «Новобрачная!»… «Пистолет!»… «Пистолет!»… Все эти восклицания были пересыпаны тысячами вольностей. С одной стороны слышалось: «Черт бы подрал этого болвана! Его надо послать в школу!»; с другой: «Так я вернусь домой, не сделав почина?»; здесь раздавалось: «Кто заплатит за мою карету?»; там: «Он увильнул от меня, но я буду его искать, пока не найду!»; в другом месте: «До завтра! Прощайте! Но обещайте мне двадцать луи. Без этого дело не пойдет!» И со всех сторон раздавались слова, разоблачавшие желания или поступки.